Кралечкин Д.

ГРЕФ для российской философии

Обычно проблемы современного «философского корпуса» в России описывают идеологически. Поскольку смешение «нейтральности» философской работы с полным произволом и безалаберностью дало о себе знать, возникла версия, что «нехватка идеологии» – главный враг философов. Философия, в отличие от всех остальных факультетов, не знает, что с собой делать, причем при любом, и даже самом лучшем, экономическом раскладе. Какую функцию имеет такое незнание, является ли оно какой-то эмпирической погрешностью или же оно что-то говорит не только о себе?

В этом году исполнилось 30 лет с момента основания GREPH (le Groupe de Recheches sur l'Enseignement Philosophique, «Группа исследований преподавания философии»), вероятно самой значительной за эти годы исследовательской инициативы межотраслевого и междисциплинарного характера, поставившей задачу не-нейтрального и не-мемориального изучения структур и трансформаций философского образования, философского корпуса и философских институций. Накал страстей, связанных с ГРЕФом, был обусловлен в том числе и «странным» квазинеакадемическим (примерно как у quango ?) статусом этой «организации», а также с ее ролью в реформе образовательной системы: то, что «очевидно» угрожало спокойному течению университетской жизни, позволило расширить социальное пространство философии, сделать ее почти вездесущей.

Нужен ли ГРЕФ для российского образования? Возможен ли он – пусть и в совершенной иной форме, в ином действии, но с сохранением интенций открытости, адогматизма и даже куража? Или же российское образование, в том числе философское, настолько идиоматично, что никакие ГРЕФы ему не в пору? Что если эта уникальность, незаменимость дошла до того момента, когда даже столь привычные названия вроде «университета», «философии», «факультета» и т.п. оказались втянуты в игру омонимов, семантических ловушек, при столкновении с которыми всегда нужно делать скидку на «национальные особенности русского образования»?

Такая претензия на идиоматику, уникальную и требующую мемориализации специфику образовательных традиций выглядит тем более странной, что было бы достаточно легко показать как раз их неуникальность – как и неуникальность подобной претензии. Ее институциональную, культурную и историческую зависимость от той общей логики «переводимости», которая отвергается любыми сторонниками уникальных, то есть, прежде всего, предельно эмпирических, случайно подвернувшихся, «хитрых», решений. Возникает впечатление, что искомая и никогда не обнаруживаемая уникальность российского образования не относится к самому образованию – как и вопрос о столь нужной философии идеологии.

Последний аргумент хорошо известен, чтобы не задерживаться на нем слишком долго: была «большая идеология» – была и философия (какая – неважно), исчезла большая идеология – и философия с ней. То, что мы имеем в виде факультетов, в виде многотысячной армии философов – это некий корпус, который не поддается (в буквальном смысле слова) изучению. Возможно, его будут изучать заграничные антропологи, как они уже сейчас изучают модусы российской политической речи или «способы выражения русской души». Возможно, для российской философии понадобится свой Леви-Стросс. Этот корпус держится в черном теле – но, вероятно, только затем чтобы сохранять статус физического «черного тела», исследовать которое затруднительно.

Между тем, «нехватка идеологии» сама опознается только внутри более чем достопочтенной структуры преподавания философии как структуры «повторения», охватывающей, естественно, все европейское пространство «учения философии» – от Академии до схоластики и дальше. Собственно, история трансформации философских институций Нового времени – это история модуляции такого повторения (текста, практики и дисциплины его чтения, передачи по наследству). Французские просвещенцы подчас громили практику «повторения» именно за то, что видели в ней не науку и не научное занятие, а всего лишь слепок определенных социальных законов – следования поколений, распределения статусов и т.д. Но выступали при этом, конечно, за более точное повторение, за более достоверное и полное самоустранение философии перед лицом Разума. Конечно, такое устранение не является чем-то внешним самой инстанции рациональности.

В этом отношении «марксистская идеология», забытый и теперь казалось бы заново открываемый источник отечественной философии (ну не нашли другого – хотя об этом нужно говорить отдельно), реализовала, возможно, наиболее строгую форму повторения. Под последним имеется в виду не только «повторение текста», но и сама позиция философии как «запаздывающей» по отношению к тому, что она представляет . Грубо говоря, идеология имеет место там, где истина (не важно – научная, политическая, религиозная) опережает философию [1], предлагая философии место собственного представителя, загадочного и не всегда верного слуги. Слуга является знаком этой уже сбывшейся (например, в виде революции) истины, то есть таким знаком, который мог бы и отсутствовать . Идеология имеется тогда, когда от отсутствия философии ее истина (то есть ее реальное содержание – то самое, которое она преподает) никак не страдает. Иначе говоря, страдая из-за отсутствия идеологии, мы страдаем не из-за отсутствия или убытка какого-то содержания, а из-за отсутствия самой диспозиции, в которой философия тем больше совпадает с собой, чем больше она необязательна, дополнительна, второстепенна.

Марксистская идеология, как неоднозначно указывалось, сама по себе незаконна, оставаясь "жареным логарифмом". Но, с другой стороны, она является такой же «уступкой теории», как и сама «пролетарская революция» в стране, в которой она была «невозможной». В этой истории «уступок» «преподавание» марксистской философии всегда создавало особое напряжение, актуализировавшее эту идеологическую структуру «повторения», чтения, дисциплины, обязательного отношения к власти через текст. Именно она, а не возвращающееся время от времени в грезах прямое вмешательство суверенной власти в дела наук, определяла, что значит «заниматься философией». Одновременно создавая пространство «настоящей философии», всегда демонстрирующей уход от простого «повторения», скрывающего своего собственного исполнителя, агента. То, что с какого-то момента «философия» стала диссидентским занятием (существовавшим, естественно, в самом сердце идеологии, например в МГУ, – представляясь всегда спокойным «глазом» идеолого-властного торнадо), – следствие, естественно, именно этой жесткой, теоретически не столько даже марксистской, структуры философской институции, а не эффект какого-то прозрения героических личностей, из которых уже в 90-е был составлен свод «настоящей советской философии».

В настоящее время философская институция, часто заявляющая о необходимости идеологии, не может не искать возвращения к этой структуре повторения, которой по многим причинам не подходят такие фигуры философов-героев, как, например, М.Мамардашвили. Повторение – не мертвая формула, она может изменяться, моделироваться, главное – она задает определенную этику. Например, повторять можно только то, что будет демонстрировать повторение. Иными словами, повторять следует то, что невозможно присвоить. Некоторые признаки указывают на то, что в рамках одной и той же задачи возвращения к идеологии (а не освоения самой проблематики идеологии и актуализации философии) могут быть выдвинуты разные программы – например, повторения диалектики/марксизма и повторения (почти невероятного) русской религиозной философии в квазинеоплатонистском изводе последней. И тот, и другой вариант ничего не решает, поскольку любое подобное «решение принуждено» ждать ответа «извне», с той стороны университетских стен, а то, что такой ответ будет узнаваемым, никем не гарантируется.

Конечно, мотив всего этого небольшого рассуждения откровенно «западнический»: нельзя понять философов, которые говорят (делами и словами), что им не нужно ничего понимать. Даже если их цель – сохранение и «приумножение» философии и собственного числа. Даже исходя из горизонта чисто инструментальных решений, ГРЕФ (его аналог, переизобретение и т.п.) не повредил бы – но вероятность подобных инициатив по многим причинам просто ничтожна. К сожалению, не всегда возвращение к эволюционно закрепленным решениям оказывается надежным. Пока философская институция ведет себя как любая другая – без всякой надежды на что-то отличное от эволюции загадочной русской мысли, которая, глядишь, окажется умнее всех. Авось – русский вариант эволюции, столь трепетно относящийся к своему опыту, что все боятся его извлекать (кто знает, не получал ли пушкинский поп тайное удовольствие от ударов знаменитого Балды?). Вдруг при таком извлечении самое важное-то как раз и потеряется? Тем более, что экономика этого «сохранения», «возвращения к себе», «неразбрасывания собственным опытом» (постоянный мотив наиболее авторитетных представителей системы российского образования) тяготеет к столь всем знакомой «стабилизации».

[1] Естественно, сама эта структура не является чем-то внешне навязанным философии, она, по сути, составляет само условие ее существование, будучи вариантом метафизического понятия истины. Выход из это ситуации попытался предложить Гегель (не расставаясь с самой структурой проблемы), заявив, по сути, что философия должна стать своей собственной идеологией.

Дата публикации: 23.09.05
Проект: Философские институции

© Кралечкин Д. 2005 

Сайт |©2004-2007 Censura