[Рецензия на: Гиренок Ф. Аутография языка и сознания. М., 2010]
История философской антропологии сама по себе может быть представлена в качестве затянувшегося анекдота, поскольку попытка возвести ее к кантовскому вопросу «Что есть человек?», якобы объединяющему все остальные философские вопросы, выдает, скорее, непонимание кантианского юмора. Поскольку, конечно, ответив на «вопросы Канта» («Как возможно познание?» и т.д.), в итоге можно сделать набросок ответа на вопрос «Что есть человек?», тогда как антропология желает поступать иначе – двигаться от человека, от человеческого в человеке, а вот ответы на все это занудное кантианство якобы должны прийти потом сами собой. В результате, как правило, появляется та или иная форма возвышенного и насыщенного, но совершенно догматического повествования о человеке.
По этой причине в 20-м веке, когда говорить о сущности человека стало невозможно, осталась речь о так называемом «состоянии человека» или condition humaine. То есть не о том, что отличает человека от животных или артефактов, а о той ситуации, в которой человек проявляет себя как человек, хотя в любом ином случае он может работать крокодилом в зоопарке или роботом в офисе.
Последняя книга Гиренка «Аутография языка и сознания», рекламируемая как несомненный прогресс не только в личном творчестве автора, но и во всемирной философии (по мнению Гиренка, мировая философия подойдет к его идеям лет через 20-30), пытается порвать с традицией condition humaine и одновременно методологической «смерти человека», апроприируя их. Вернуть сущность человека человеку, не возвращаясь к антропологиям природы человека. Но это, так сказать, глобальный масштаб, филогенетический. В плане онтогенеза работа представляет собой еще одну попытку «ауто-территориализации» Гиренком своих собственных текстов и стиля, созданных еще в 90-е. С момента написания «Метафизики пата» и создания концепта «дословности» (то есть довербального и внесоциального сознания, получившегося из теории М.Мамардашвили за счет вычеркивания достаточно положительного отношения последнего к культуре) Гиренок занят тем, что пытается понять, а что же он собственно делает. К чему это относится и что значит. Может, это значит многое? Может, это какой-то прорыв? Вопросы эти связаны с тем, что после работ 80-х о космистах и продуктивного сотрудничества с Н.Н. Моисеевым Гиренок выбрал путь философского анахорета, то есть намеренного отказа в своих текстах как от «наукообразного» стиля, так и от философской игры узнавания и признания. Или «симуляции». Все эти годы он пытается писать так, как будто никого вокруг не было. Но это не значит, что там действительно никого и ничего нет. Тексты Гиренка построены как хорошо нарезанная pasta, в которой можно найти все что угодно, от цитат из классических философов до случайных фраз хороших знакомых мыслителя.
«Аутография», однако, демонстрирует что свободный полет автора, не считающего нужным отчитываться в собственных референциях, подошел к концу. Автор страстно жаждет референций. Пытается ретерриторилизироваться. Он хочет не только сказать что-то миру, но и сделать так, чтобы мир его слушал и слушался. Ретерриториализация должна выполниться за счет того, что, с одной стороны, его концепт «дословности» будет узнан в чем-то ином помимо собственно авторского текста, а с другой – она поможет, заручившись поддержкой найденных таким образом союзников, навести порядок там, где его, по мнению Гиренка, явно не наблюдается. То есть надо ретерриторилизироваться и ретерриториализировать. Отсюда двойственный жест этого текста – с одной стороны, он очень заискивающий. Как и любой текст, который пытается узнать себя во многом, везде найти «своё» – в антропологах, палеонтологах, психологах, специалистах по зеркальным нейронам, даже, наконец, в Сартре и Хайдеггере. С другой стороны, еще более силен в нем след «держиморды», околоточника, который готов расставить всех по своим местам, даже если сам он попадает в комичное положение.
В теоретическом плане, Гиренок «узнает» свое «дословное» в таких фигурах, как «аутист» и «первобытный художник». Они нужны для того, чтобы выстроить «человеческое в человеке», которое, однако, не было бы простым философским концептом, а получило бы реализацию или пример, позволяя, наконец, и самому автору перестать быть записным аутистом. Сама по себе эта фигурация оставляет много вопросов. Гиренок указывает на то, что подобие между аутистом, шизофреником и ребенком как пра-человеком или человеком как таковым – не его рук дело (был, например, психолог Н.Хамфри – с. 103). Все они крайне нравятся Гиренку – все эти люди, выпавшие из общества или не достигшие его, не способные к социальным реакциям. Вопрос, однако, в том, за счет чего производится их синтез. Похоже, что он осуществляется только из-за личного влечения автора к подобным фигурам, который не понимает, что проецирование его собственного концепта (пусть он даже будет называться «аутизмом») на те или иные теоретико-научные представления аутизма (или искусства плейстоцена) – отдельная работа, которая скрадывается обычным аналогизированием. Широко используя теорию «трансцендентального схематизма» Гиренок почему-то не считает, что она относится и к его собственной работе – иначе говоря, к отношению между концептуальным содержанием, которое, как легко понять по тексту, ничуть не изменилось в сравнении с предыдущими работами, и теми «наглядностями», которые выдают себя за таковых. В результате «аутист» колеблется между сторонним узнанным – то есть подведенным способностью суждения под концепт – материалом (Гиренок самозабвенно пересказывает все, что он вычитал об аутистах), то есть просто чувственной данностью (пусть она и сконструирована теоретически – но не руками философа), узнанной именно в силу уже осуществленного Гиренком синтеза априори (то есть синтеза, связавшего человека с дословным сознанием и отвязавшего его от языка), «схемой», которая только и позволяет узнавать нечто теоретически релевантное, и простым феноменологическим «примером» (который, как водится, никогда не прост и всегда обгоняет заданную для себя сущность). Синтез Гиренка – это синтез в стиле «мне по нраву», не синтез концепта, а синтез каприза, который сводится к тому, что все аутисты и первобытные художники должны в итоге стать тайными агентами гиренковской «теории», говорить самим своим молчанием в его пользу, хотя на деле они могут оставаться столь же умопостигаемыми объектами, как и все остальное. Иначе говоря, мы имеем дело с синтезом чисто риторического толка, в котором традиционно метафизические отношения метафоры переходят в политические отношения метонимии.
Все хорошие люди – аутисты, шизофреники, гении (тут можно отметить, что Гиренок очень любит гениев, и даже хочет, что заметно, сам им быть, однако, как всякий текст о гениях, его текст этом пункте неминуемо провисает и становится чересчур сладоточивым) – конечно, могут собраться вокруг Гиренка, составляя эдакую подвижную фигуру «человеческого в человеке», то есть сущности человека, однако возникает вопрос, что делать с ними дальше. По логике Гиренка, эта фигура должна стать неким полицейским орудием, которое наведет порядок в рассуждениях о человеке и, главное, позволит расчистить пространство для себя самой. Состав этой фигуры небезобиден – де факто он помещает Гиренка в локус «антропологии» из гегелевской «Энциклопедии философских наук», то есть в рамки рассуждения о духе, который пробивается за пределы природы, но не доходит до социальности. Вообще, хотя Гиренок лишь изредка отсылает к Гегелю, это место «антропологии» оказывается генетически и формально определяющим то кантианское (и отчасти экзистенциалисткое) содержание, которое Гиренок в него пытается загнать. В отличие от Гегеля, разумеется, Гиренок считает, что это место уникально и не встраивается ни в какое движение логики – оно должно стать той миной, на которой подрывается научный дискурс о человеке, то есть попытки его биологизации или социологизации (в рамках лингвистики, эволюционной эпистемологии и т.п.). Гуманистический посыл полицейской акции Гиренка очевиден: «никакого модернизму, никакого абстракционизму» (кроме того, что был свойственен «художникам верхнего палеолита»). Никакого посягательства на сущность человека, внутреннюю, снотворную и себя аффектирующую! Большая часть первой половины книги сводится, поэтому, к достаточно забавным попыткам автора разобраться со всеми этими «науками», которые думают, будто они «что-то там знают» о человеке.
Обычно это выглядит так: Гиренок кратко излагает того или иного автора, прочитанного им в русских переводах в последнее время (С. Пинкера, Н.Хомского, Д.Деннета и т.д.), в ходе этого реферативного изложения пытаясь дать автору максимальное количество подзатыльников, дабы плавно подвести читателя к тому, что ученые – какие-то глупые люди, не разобравшиеся с его, то есть Гиренка, концепцией и потому чего-то не знающие и не понимающие. Не разбирающиеся, короче говоря, в людях. Гиренок не скупится на аргументы. Например, опровергая «слишком простую» (по его словам) теорию «мыслекода» (то есть представления мышления через модель машины Тьюринга), он говорит: «Мысли заперты у нас в голове, а слова предназначены для другого, для всеобщего обозрения. Во-вторых, мы ищем и не находим слова для мыслей… Если бы мысли зависели от слов, то мы никогда бы не научились говорить» (с. 34). Бытовая убедительность Гиренка тщательно маскирует тот вопрос, что для научного исследования «мысли в голове» являются проблемой, которую невозможно разрешить средствами обыденного языка. Очень любит Гиренок высмеивать своих «оппонентов», которые, между тем, должны обеспечить поле референций для его теории. Например, обсуждая теорию модулярности сознания (С.Пинкер тут выступил лишь продолжателем Хомского и Фодора), Гиренок смеется: «Например, у нас в мозгу есть модуль для написания статьи о модулях мозга» (с. 28). Или, отвергая идею «языкового инстинкта», Гиренок считает, что свое несогласие следует подкрепить меткой метафорой: «Пинкер готов вслед за Джемсом полагать, что юношу при взгляде на любимую девушку охватывает тот же сладострастный трепет, что и муху при взгляде на навоз» (с. 37). Видимо, Гиренок большой знаток не только любовной жизни, но и мух.
Вообще говоря, такой «полемический» задор сам по себе потребовал бы отдельного изучения, поскольку он, несомненно, является одной из составляющей архива «советской философии», по крайней мере в ее речевом бытовании. Очень характерны для него «рефлексивные ходы», намертво опровергающие автора (обычно буржуазного). Например, один и ныне здравствующий корифей на каком-то семинаре в 90-е так «опроверг» Мишеля Фуко: «Вот Фуко говорит, что человек умер. А сам он кто – ЧЕЛОВЕК!». Помнится, после этой фразы, с характерным раскатом к концу, ее автор посмотрел на нас, тогдашних студентов, с вызовом и ожиданием ответной реакции, может быть восхищения или по крайней мере остолбенения. Реакции однако не последовало – причем в буквальном смысле, поскольку никто из нас на этот семинар больше не пришел, чем корифей был весьма раздосадован. С какого момента и почему рефлексия стала выступать в качестве стенобитной хохмы – тема вполне самостоятельного исследования. Возможно, что именно так проявляется «гуманизм» советской философии: именно соотнесение с собой позволяет выжать из ученого каплю человеческого. Гиренок – не сторонник рефлексии, он сторонник аутоаффектации, то есть самовоздействия имманентности сознания, выпавшего за порядок детерминаций натурального или культурного плана. Однако, самоаффектация в риторическом плане вполне поддерживает рефлексивное бичевание. Более того, последнее выступает в качестве некоей аскетической процедуры, позволяющей показать греховность научной антропологии.
Последнее неслучайно. Несмотря на то, что Гиренок «работает» с современными авторами (вернее, работает «по ним»), стиль работы точно коррелирует с этой рефлексивной риторикой «модуля написания о модулях», выдавая место выстраиваемой Гиренком антропологии как место именно в рамках «Энциклопедии наук». Иными словами, Гиренок пытается действовать так, словно бы он все еще живет в постгегельянском ландшафте, где возможна прямая коммуникация с наукой, которая столь мала, что вполне умещается на нескольких страницах изложения. Подобный режим обеспечен неразличением собственно научной методологии, которой нужны не ответы, а процесс и коммуникация равных, и философской, которая также теряет здесь себя, смещаясь в сторону готовых решений. Собственно, никакой философской задачи Гиренок не ставит. Ему уже известны ответы и позиции, которые он развивает. Например, человеческое в человеке – это то, что ставит его за пределы оппозиции биологического и социального. Или то, что открывается нам в аутистах (в каком именно их месте – подскажет Гиренок). Философия при этом соперничает с наукой в пространстве мнений, сводя и саму науку до мнения, до личного убеждения, до результата некоей концептуальной работы, которая сама остается в стороне (у Гиренка она частично вынесена к концу книги, приобретающей характер аутистической ритурнели). В свете правильных позиций науку легко опровергать, поскольку она всегда не о том, однако такое опровержение, проведенное за ее пределами и вне ее механизма легитимации, для науки, разумеется, ничего не значит, так же как специалиста по когнитивным наукам ничего не значит тезис «Мысли заперты у нас в голове, а слова предназначены для другого». Гиренок напрасно прикладывает столько усилий для того, чтобы навести порядок и шорох в науках (это тоже весьма характерный гегелевский жест, пусть и выполненный за счет негегельянского – отчасти – содержания). Науки останутся глухи к его философской премудрости.
В результате тотальная разборка с науками (один Гиренок – против всей этой позитивистской братии!) не может предложить ничего, кроме достаточно трафаретной философии человека как существа, которое описывается в рамках оппозиций «свободы – обусловленности», «спонтанности – реактивности», «выдвинутости в ничто – погруженности в вещи» и т.п. Парадоксальным (но вполне закономерным) образом новаторство Гиренка оборачивается как нельзя более консервативными ответами, которые нацелены на любые попытки «экстериоризировать», «детерриториализировать» человеческое в человеке, представить его как элемент большей логики (эволюции или познания). Нельзя допустить того, чтобы внутреннее стало внешним – это ли не базовый жест любой метафизики (достаточно вспомнить, что именно оппозицию внутреннего-внешнего Деррида считал структурирующей метафизику со времен Платона.) Угрозой подобной экстериоризации (то есть, де факто, демистификации человеческого) оказывается любая стратегия, расшифровывающая традиционные метафизические и ментальные термины. Гиренок не предлагает никакой их новой версии, напротив, он считает, что объяснение на языке Канта вполне релевантно и достаточно. Если вы не понимаете, что такое «спонтанность» – то есть если вы, например, аналитический философ – это ваша проблема.
Гиренок любит использовать термины «грезы», «галлюцинации» и т.п., полагая, что они говорят о неделимым остатке внутреннего в человеке. Однако концептуальным результатом оказывается то, что все эти термины оказываются буквально haunted, то есть их преследуют духи, которых невозможно экстериоризировать (ведь понятно, что задачей любой научной психологии является, например, экстериоризация галлюцинации, то есть представление ее как элемента определенного каузального процесса). Все полно духов, и аутист оказывается всего лишь наиболее близким их родственником. Проблема не в том, что такого неделимого остатка внутреннего может и не быть, а в том, что Гиренок представляет его концептуальными средствами 19 века, предлагая на все вопросы весьма консервативный ответ, полностью умещающийся в гегельянское представление о пробуждении духа уже в натуральном человеке, то есть обезьяне. Где причина такого пробуждения, постоянно спрашивает Гиренок ученых, делая вид, что у него есть ответ. На самом деле, никакого ответа для «спонтанности сознания», понятой как позитивность, вернее машинированая негативность, быть не может, да он и не нужен. Достаточно критиковать «западную науку» примерно так, как это делал какой-нибудь Памфил Данилович Юркевич. Связь русской философии восстановлена: Гиренок, как и сто с лишним лет назад, продолжает бороться с позитивизмом (то есть натурализмом) и социологизмом (то есть марксизмом и фурьеризмом – забавно, что фигура Фурье действительно появляется в его тексте в качестве «изобретателя понятия труда»). На западном фронте без перемен.
Разумеется, действительно гегельянский ответ Гиренку, который сам – просто жилец в доме «Энциклопедии», а не ее строитель, состоял бы в том, что сила негации и экстериоризации – и есть то в человеке, что делает его человеком, обращаясь и на него самого, а не только на природу, и от чего Гиренок в страхе отворачивается, забывая о том, откуда, собственно, исходит эта тяга к экстериоризации и внешнему. Желающий легко может продолжить этот ход, вспомнив о бессильной красоте, ненавидящей рассудок и т.д.
Не следует, однако, думать, что Гиренок просто довольствуется философским словарем (пост)кантианской эпохи. На деле, его текст представляет собой бриколаж, в который все может сгодиться, все пойти в дело. Главный метод автора – «приспособить». Правда, имманентистско-спиритуалистская трактовка «уже-сознания» (термин Мамардашвили) как положительной аутоаффектирующей способности (трансцендентальной способности воображения) накладывает определенные ограничения на подобное приспособленчество, так что Гиренок иногда вынужден одергивать самого себя. Например, цитируя слова Хайдеггера «…существо… заранее всегда уже выдвинуто в ничто…Только в светлой ночи ужасающего ничто впервые достигается элементарное раскрытие сущего как такового…», он замечает: «От прекрасно сказанных слов Хайдеггера все же остается осадок чего-то непроясненного и даже отталкивающего. Во-первых, что значит “заранее” и “всегда”. Разве “выдвинутость в ничто” не означает одного: отнесение к себе в плане своей имманенции. Выдвинутость в ничто имеет смысл, если она обеспечивает первичность опыта воздействия на себя вне связи с сущим» (с. 151). Поправка к Хайдеггеру призвана свернуть все пространство, которое отделяет «само-аффектацию временного синтеза» от «воздействия на себя», поскольку первая развертывается в логике конечности (логике весьма неустойчивой и проблематичной, исходно связанной с загадкой кантовского аффицирования, а не самоданностью «грезы»), а второе – производит метафизических призраков в рамках той же трансцендентальной машины, лишая трансцендентализм всей его силы. В отличие от Канта и Хайдеггера, Гиренок предпочитает работать с ноуменами, вернее, сдвигает «трансцендентальное воображение» в сторону ноуменального производства, причем не видит в этом никакой проблемы, если, конечно, ноумен – это я сам (оговорки против «эго»-структуры этой самости тут большой роли не играют).
Последний пример особенно показателен, поскольку он демонстрирует, как Гиренок пренебрегает той проблематикой, которая формировала нерв собираемых им «концептов». Непонимание хайдегеровского «всегда-уже» скрывает невнимание к спору о трансцендентальном синтезе воображения, который растянулся на весь 20-век, включив в себя как претензию Хайдеггера к Канту, так и последующая корректура провала самого Хайдеггера. Вкратце, вопрос воображения – это не вопрос продуктивной иллюзии или «галлюцинации», как пишет Гиренок, а вопрос невозможности реализации априорного воображения в плане имманенции, если последнюю понимать как некую целостность, «музыку сфер» и т.п. Трансцендентальное воображение, если отправляться от гегелевской фразы о «ночи мира» (которую упоминает и Гиренок), в этом смысле, оказывается радикальной до-синтетической негативностью, разлагающей любое единство на «membra disjecta» (этот момент развивает С.Жижек в отличном тексте «Тупик трансцендентального воображения» в Ticklish Subject), которая налагает запрет на возможность обращения к некоему нейтральному слою досинтетических или до-воображаемых смыслов и, в то же время, не позволяет мыслить свою работу как «восстановление» или «продуцирование» «полноты». Уже Кант локализовал трансцендентальное воображение «между» ноуменальным и феноменальным, показывая, что это место (как место субъекта) – и есть конституирующий субъекта разрыв, зазор. Гиренок пользуется терминами, взятыми отчасти и из словаря Хайдеггера, в том числе «эксцесс» или «ничто», однако у него они выступают просто в качестве произвольных метафор, призванных указать на возможность ноуменального производства, лишенного конституции конечности. В результате происходит крушение трансцендентального воображения в сферу ноуменов, чего Кант так опасался, поскольку такой крах не может гарантировать нам свободы, он является прямым ходом в мистику полного бытия (которое манифестируется фигурой аутиста, невозмутимо слушающего музыку сфер) и превращения людей не в конечных нравственных существ, а в проводников ноуменальной полноты. На последнюю не распространяется никакая негативность, в том числе и негативность воображения. Вся проблематика трансцендентального воображения, связывающая Канта, Хайдеггера, Башляра, Альтюссера, Лакана, Касториадиса или Жижека, вычеркивается легким уравниванием трансцендентального синтеза и «азбуки мира» Флоренского (который, как и вся русская философия с ее платонизмом-пифагореизмом не имеет никакого отношения к проблемам, поставленным Кантом и Хайдеггером). Разумеется, в итоге обсуждать тут просто нечего – вопрос лишь в том, нравится вам это или нет, цепляет вас такой стиль или нет, хочется вам отгородиться от мира или нет.
Результатом имманентистской трактовки синтеза воображения (и соответствующего презрения к психоанализу) оказывается восстановление теории «падения сознания» в магическое, то есть генезиса социальных и культурных структур из абсолютного покоя имманентного сознания (вообще сам переход от эксцесса воображения к абсолютному «покою» показателен и является не столько содержательным ходом, сколько следствием методологии, вернее ее порока). Сама по себе эта теория (включающая, например, концепцию «нуминозного» опыта) может быть вполне занимательной, но в том смысле, в каком занимательны, например, теории Блаватской и К. Многие могут увидеть в подобных текстах «много верного», «соотнести со своей жизнью» или даже найти рекомендации для выхода из стресса и депрессии. И это неплохо. Гиренок постепенно может перейти в ранг гуру (Кастанеда как еще один адепт «наития» и «довербального» сознания в тексте уже встречается), но это, видимо, будет уже совсем иная игра. Возможно, для Гиренка она окажется более успешной.
Дата публикации: 08.11.10
Проект: Планка
© Кралечкин Д. 2010