Коды, капитализм, потоки, раскодирование потоков, капитализм и шизофрения, психоанализ, Спиноза
Что проходит по телу общества? Проходят всегда потоки (flux), а человек всегда является срезом потока. Он - всегда отправная точка для производства потока, конечный пункт приемки потока, потока какого угодно рода, или же перехват множества потоков.
Если у произвольного человека есть волосы, то они могут пройти через несколько стадий: прическа девушки не та же, что у замужней женщины или у вдовы – существует целый код (le code) прически. Человек, поскольку он носит волосы, представляет себя типическим образом перехватывающим потоки волос, которые выходят за пределы его и его частного случая, тогда как сами эти потоки волос закодированы в соответствии с весьма различными кодами: код вдовы, девушки, замужней женщины и т.д. В конце концов, это и есть главная проблема кодирования и территориализации (la territorialisation), заключающаяся в том, чтобы всегда как-то кодировать потоки, а фундаментальным средством выступает маркировка отдельных людей (поскольку люди находятся на перехвате и на срезе потоков, они существуют в точках среза потоков).
Но, следовательно, есть и более глубокая функция, чем маркировка лиц – что является лишь явным средством, а именно: общество боится лишь одного – потопа, оно не боится пустоты, нужды или дефицита. По нему, по его общественному телу течет нечто, и неизвестно, что это такое, что не является кодом, или даже то, что по отношению к данному обществу представляется как в принципе некодируемое. Нечто, что как будто течет и увлекает за собой это общество к некоей детерриториализации, которая готова расплавить ту землю, на которой она развертывается: вот что такое настоящая драма. Мы встречаем нечто, что рушится, и мы не знаем, что это такое, оно не отвечает ни на один код, разваливается под этими кодами. Таково положение дел капитализма, который всегда считал, что он утвердил свои квазикоды. Здесь мы встречаем пресловутую силу регенерации ( la récuperation ) капитализма (и о нем говорят, что он все регенирирует): всякий раз, когда кажется, что нечто от него ускользает, проходит под его квазикодами, он затыкает пробоину, добавляет еще одну аксиому, и машина запускается вновь. Подумайте о капитализме XIX века: он видит, как течет поток рабочих, поток в буквальном смысле, поток пролетариата: итак, что же это такое течет, течет злостно и увлекает за собой нашу землю. Куда мы катимся? У мыслителей XIX века была странная реакция на этой – например, у французской исторической школы: она первой в XIX веке стала мыслить в терминах классов, она изобретает теоретическое понятие классов, причем именно представляя их в качестве существенной детали капиталистического кода. Дело в том, что легитимность капитализма исходит из победы буржуазии как класса над аристократией.
Система, которая появляется у Сен-Симона, А. Тьери, Э. Кине – это радикальное осознание буржуазией себя как класса, и всю историю они интерпретируют как классовую борьбу. Не Маркс изобретает понимание истории как борьбы классов, а буржуазная историческая школа XIX века: 1789 год – да, это борьба классов, но те же самые теоретики буквально теряют зрение, когда видят, как по актуальной поверхности общественного тела течет этот странный поток, который им неизвестен: поток пролетариата. Подумать, что это тоже класс, невозможно, – в этот момент он еще не является классом: день, когда капитализм не сможет больше отрицать то, что пролетариат – это класс, придется на момент, когда капитализм в своих идеях уже найдет время, чтобы перекодировать весь процесс. Чем же является так называемая сила регенерации капитализма?
Дело в том, что капитализм располагает особого рода аксиоматикой, и когда он встречает нечто новое и неизвестное ему, то всё складывается как для всякой аксиоматики, которая в пределе ненасыщаема: он всегда готов добавить еще одну аксиому, чтобы все снова работало.
Когда капитализм не сможет больше отрицать того, что пролетариат является классом, когда он достигнет признания некоей биполярности классов под влиянием рабочей борьбы XIX века и под влиянием революции, – этот-то момент окажется чудовищно двусмысленным, поскольку он является также и важным моментом революционной борьбы, и существенным моментом капиталистической регенерации: вот тебе еще одна аксиома, я создаю аксиомы для рабочего класса и для власти профсоюзов, которые его представляют, так что капиталистическая машина со скрипом запускается вновь, ведь она заделала пробоину. Иначе говоря, все тела общества по существу заняты одним – им важно помешать тому, чтобы по нему, по его спине, по его телу текли потоки, которые оно не могло бы кодировать и которым оно не могло бы предписать определенную территориальность.
Общество может кодировать нехватку, нужду, голод. То, что оно не может кодировать – это возникновение чего-то, при виде чего общество восклицает: да что это за люди? Сначала в ход пускается репрессивный аппарат и, раз уж не удается произвести кодирование, то нужно это некодируемое попытаться уничтожить. Затем делается попытка найти новые аксиомы, которые позволили бы провести более-менее удачное перекодирование.
ОБщественное тело определяется следующим образом: с одной стороны, общество – это вечные подпольные проделки, постоянно разные потоки протекают снизу, текут от одного полюса к другому, а с другой стороны, общество всегда является кодом, и раз существуют потоки, которые ускользают от кодов, то есть и общественное усилие, направленное на присвоение, на аксиоматизацию этих потоков, на небольшую перестройку кода, лишь бы создать место и для опасных потоков: так, ни с того, ни с сего появляются молодые люди, которые не отвечают коду, они завладевают тем потоком волос, который не был предвиден. И что же мы будем делать? Мы попытаемся перекодировать, добавим аксиому, быть может, попробуем все восстановить, а иначе останется что-то внутри, что по-прежнему не поддаваться кодированию, и что тогда?
В других терминах, фундаментальный акт общества состоит в следующем: кодировать потоки и считать врагом то, что по отношению к нему представляется как некодируемый поток, поскольку, повторюсь, такой поток ставит под вопрос всю землю, всё тело данного общества.
Я скажу это о всяком обществе кроме, быть может, нашего, то есть капитализма, хотя только что я говорил о капитализме, словно бы он наподобие других обществ кодировал потоки и не имел других проблем, но я, наверное, поспешил.
Существует фундаментальный парадокс капитализма как общественной формации: если верно, что кошмаром всех других общественных формаций были некодируемые потоки, то капитализм исторически сложился на некоем невероятном основании: на том, что ужасало все другие общества – на существовании и реальности раскодированных потоков – и на них он учредил свое собственное дело.
Если бы это было верным, то это объясняло бы положение, гласящее, что капитализм является универсальным элементом всякого общества в весьма точном, то есть негативном, смысле: он был бы тем, чего все общества опасались превыше всего, и у нас создается впечатление, что исторически капитализм… странным образом есть как раз то, что любая общественная формация постоянно пыталась предотвратить, избежать. Почему так? Потому что это было крушением всех иных общественных формаций. Парадокс же капитализма состоит в том, что одна определенная общественная формация сложилась на базе того, что было негативным для всех остальных. Это означает, что капитализм мог выстроиться лишь посредством конъюнкции, встречи раскодированных потоков самого разного толка. Самое ужасное для всех общественных формаций стало базой общественной формации, которая должна была поглотить все остальные: то, что было их негативным, стало как раз позитивностью нашей формации, и это ужасает.
В каком смысле капитализм сформировался на конъюнкции раскодированных потоков? Необходимы были необычайные встречи на исходе процессов всевозможного раскодирования, которые шли на закате феодализма. Эти раскодирования разного рода состояли в раскодировании земельных потоков посредством образования крупной частной собственности, раскодировании финансовых потоков в форме развития торговых состояний и раскодировании потока трудящихся в форме экспроприации и детерриториализации крепостных и мелких крестьян. Но и этого не достаточно, поскольку, если взять пример Рима, раскодирование в Риме периода упадка кажется полным: раскодирование потоков собственности в крупных частных предприятиях, финансовых потоков – в крупных частных состояниях, раскодирование трудящихся – вместе с формированием городского люмпен-пролетариата: всё здесь обнаруживается, то есть почти всё. Но элементы капитализма оказываются в Риме только соединенными, нет их встречи.
Что оказалось необходимым, чтобы осуществилась встреча между раскодированными потоками капитала или денег и потоками трудящихся, встреча между детерриториализированным потоком нарождающегося капитала и детерриториализированным потоком рабочей силы, или, буквально, раскодированным потоком денег и потоком детерриториализированных трудящихся? Действительно, есть способ раскодирования денег в их становлении капиталом-деньгами и способ отрыва трудящегося от земли в его становлении собственником одной только своей рабочей силы: два этих процесса совершенно независимы друг от друга, и необходимо, чтобы они встретились друг с другом.
В самом деле, есть процесс раскодирования денег ради создания капитала, который проходит через зародышевые формы коммерческого и банковского капиталов, а поток труда с его свободным обладателем одной только своей рабочей силы производится совсем иначе – через детерриториализацию трудящегося в конце феодализма, так что два этих процесса вполне могли бы и не встретиться. Конъюнкция раскодированных и детерриториализированных потоков – вот что лежит в основании капитализма. Капитализм сложился на провале всех ранее существовавших общественных кодов и территориальностей. Если это допустить, то не получится ли, что капиталистическая машина – это нечто невменяемое? Повторим: дело не в том, что общества не имели никакого понятия об общественной машине, функционирующей на основе раскодированных, детерриториализированных потоков, но они могли представить это только в форме паники, речь шла о том, чтобы воспрепятствовать раскодированию, – ведь оно было крушением всех доселе известных общественных кодов. В таком случае, как же может функционировать общество, строящееся на негативном элементе всех ранее существовавших обществ? Общество, свойством которого является раскодирование и детерриториализация всех потоков: потока производства, потока потребления – как всё это может функционировать, в какой форме? Быть может, капитализм обладает какими-то иными средствами, отличными от кодирования, которые он использует для запуска общественной машины, быть может, он – нечто совершенно иное. Все мои исследования до сего дня сводились к тому, чтобы обосновать на определенном уровне значимость проблемы отношения КАПИТАЛИЗМ-ШИЗОФРЕНИЯ, а основание этого отношения обнаруживается в чем-то общем между капитализмом и шизофренией: то, что является для них абсолютно общим, – это, быть может, общность, которая никогда не реализуется, которая не принимает конкретного облика, это общность некоего еще абстрактного принципа, а именно: и капитализм, и шизофрения постоянно пропускают, испускают, перехватывают и концентрируют раскодированные и детерриториализированые потоки.
Вот в чем заключается их глубинная тождественность, и вовсе не на уровне образа жизни капитализм делает нас шизофрениками, а на уровне экономического процесса: всё идёт через систему конъюнкции (скажем так, допустив, что конъюнкция по своей природе отличается от кодов). Капитализм функционирует как аксиоматика, аксиоматика раскодированных потоков. Все остальные общественные формации функционировали на основе кодирования и территориализации потоков, и между капиталистической машиной, которая вырабатывает аксиоматику раскодированных и детерриториализированных потоков как таковых, и другими общественными формациями существует различие по природе, которое обуславливает то, что капитализм является негативным других обществ. Итак, шизофреник на свой манер, с его собственной спотыкающейся походкой, делает то же самое. В некотором смысле, он – более капиталист, чем капиталист, более пролетарий, чем пролетарий: он раскодирует потоки, и в этом завязывается что-то вроде природной тождественности капитализма и шизофреника.
Шизофрения – это негативное капиталистической формации. В некотором смысле она идет дальше, ведь капитализм мог функционировать посредством конъюнкции раскодированных потоков лишь при том условии, что в то самое время, никак не после, когда он раскодировал потоки денег, труда и т.д., он снова вводил их в новую конструируемую машину, которая является не машиной кодирования, а аксиоматической машиной.
Так ему удалось создать когерентную систему, и задачей для нас будет выяснение того, чем отличается аксиоматика раскодированных потоков от их кодирования .
В то время как шизофреник делает большее: он вообще не аксиоматизируется, он всегда идет еще дальше вместе с раскодированными потоками, а при необходимости и вовсе без потоков, лишь бы не подвергнуться кодированию, вовсе без земли, но не ретерриториализируясь.
В каком отношении они находятся друг к другу? Это, собственно, и является началом нашей проблемы. Нужно поближе рассмотреть отношение капитализм/шизофрения, придавая наибольшее значение следующему: верно ли и в каком смысле можно определять капитализм как машину, которая работает на основе раскодированных и детерриториализированных потоков? В каком смысле он является негативным всех остальных общественных формаций, и в каком смысле шизофрения – это негативное капитализма, как шизофреник заходит еще дальше в раскодировании и детерриториализации, до чего доходит этот процесс и куда он ведет? К новой земле, к полному отсутствию земли, к потопу?
Если я пытаюсь связать все это с проблемами психоанализа (каким-то образом и в каком-то смысле) – а это только начало, – я предполагаю, что есть нечто общее между капитализмом как общественной структурой и шизофренией как процессом. Нечто общее, что обуславливает производность шизофреника как негативного капитализма (а сам капитализм – негативное всего остального) и то, что это отношение мы можем теперь понимать, рассматривая следующие термины: кодирование потоков, раскодированный и детерриториализированный поток, аксиоматика раскодированного потока и т. д.
Остается посмотреть, в чем нас продолжают занимать психоаналитическая и психиатрическая проблема.
Нужно перечитать три текста Маркса: в первом томе [«Капитала»]– о производстве прибавочной стоимости, главу о тенденции к понижению в последнем томе и, наконец, главу об автоматизации в «Очерках».
Ричард Зрейен [Richard Zrehen]: Я не понял, что ты сказал по поводу аналогии между капитализмом и шизофренией, когда ты говоришь, что капитализм является негативным других обществ, а шизофреник – это негативное капитализма. Мне показалось, что, по твоим словам, капитализм относится к другим обществам так же, как шизофреник относится к капитализму. А я, напротив, думал, что ты не собираешься делать такую оппозицию. Я думал об оппозиции капитализм/другие общества и шизофрения/нечто иное, и вместо аналогии из трех терминов сделать её из четырех.
Сириль [Cyril]: Ричард хочет сказать, что есть такие оппозиции: капитализм/остальные общества и шизофрения/неврозы, к примеру.
Делез: А, да, да. Поток будет определяться в политической экономии, значимость которой подтверждает мои положения, и у современных экономистов. Пока поток – это что-то, что перетекает в обществе от одного полюса к другому, проходит через человека в той мере лишь, в которой люди – перехватчики потоков.
Выступление парня со странным акцентом
Делез: Вы говорите, что я беру неточный пример в обществе, которое непрестанно раскодирует. Я полагаю, что в обществе есть две вещи, если говорить о том принципе, которым общество ограничивается, и о смерти общества: всегда есть два сосуществующих момента. Любая смерть неким образом поднимается – и это великий принцип Танатоса – из глубины, и любая смерть все же приходит извне; я хочу сказать, что есть внутренняя угроза для всякого общества, представленная опасностью раскодирующихся потоков, это понятно.
Никогда не бывает сначала потока, а затем уже кода, который бы навязывался сверху. Оба сосуществуют вместе. В чем состоит проблема, если я обращусь к уже ставшим древними левистроссовским исследованиям женитьбы? Он говорит: главное в обществе – это циркуляция и обмен. Женитьба, союз – это обменивание, и важно чтобы шел обмен и циркуляция. Существует поток женщин – возведение до потокового коэффициента представляется мне общественной операцией, общественной потоковой операцией; на уровне общества нет женщин, а есть поток женщин, который отсылает к коду, коду возрастов, кланов, племен, но никогда не бывает так, чтобы сначала был поток женщин, а затем уже код – код и поток полностью сформированы один по другому. В чем же тогда заключается проблема так называемого первобытного общества на уровне женитьбы? Дело в том, что по в силу кода нечто должно пройти по отношению к потоку женщин. Речь идет о формировании некоей системы, но не такой, как это предполагает Леви-Стросс, не логической комбинаторики, а физической системы вместе с территориальностями: нечто входит, нечто выходит, следовательно, женщины, соотнесенные с физической системой женитьбы, представляются в форме потока, а общественный код говорит об этом потоке следующее: нечто из потока должно пройти, то есть протечь, нечто – не пройти, и в-третьих – так получаются три фундаментальных термина всякого кода – нечто должно пропускать, проталкивать или, наоборот, блокировать. К примеру, всем известна значимость дяди с материнской линии в матрилинейных системах, но в чем она? То, что проходит в потоке женщин, – это позволенная или даже предписанная женитьба. В таком обществе нет шизофреника в буквальном смысле слова, это наше достояние, а там – всё совсем иначе.
Там все по-другому: существует прекрасный пример, изученный П. Кластром, – есть индивид, который не знает, на ком ему жениться, и он отправляется в детерриториализирющее путешествие с целью повидать в дальних краях колдуна. Есть один крупный английский этнолог по фамилии Лич, весь тезис которого состоит в том, что дела никогда не идут так, как у Леви-Стросса, иначе никто бы не знал, на ком жениться. Лич делает фундаментальное открытие локальных групп, которые он отличает от групп происхождения. Локальные группы – это малые группы, которые планируют женитьбы, союзы, но не выводят их логически из генеалогических линий: союз – это что-то вроде стратегии, которая отвечает на политические реалии. Локальная группа – это буквально группа (с извращенцем, специалистом по кодированию), которая определяет для каждой касты то, что должно пройти, что не должно пройти, что должно быть заблокировано, что может протекать. Что блокируется в матрилинейной системе? В любой системе блокируется то, что подпадает под правила запрета инцеста. Нечто заблокировано в потоке женщин, то есть некоторые лица исключаются из потока женщин, если речь идет о браке с другими лицами. То, что, напротив, проходит –это, можно было бы сказать, первые позволенные инцесты: первые легальные инцесты в форме предпочтительного брака; но всякий знает, что первые позволенные инцесты в действительности никогда не практикуются, поскольку всё это ещё слишком близко к запрещенному. Вы видите, что поток расщепляется, кое-что в нём оказывается заблокированным, что-то проходит, и существуют великие извращенцы (les grands pervers), которые сочиняют женитьбы, что-то пропускают, а что-то блокируют. В истории с дядей по материнской линии тетя заблокирована как образ запрещенного инцеста, в форме шутливого родства, у племянника весьма веселые отношения со своей тётей, а с дядей он поддерживает отношения воровства, но кража и оскорбления также закодированы – читайте Малиновского.
Вопрос: У этих локальных групп магическая власть?
Делез: Они имеют явно политическую власть, порой они обращаются к колдовству, но они не являются группами колдунов, они – политические группы, которые определяют стратегию одной деревни по отношению к другой, одного клана к другому. Всякий код подразумевает, что кое-чему в потоке не будет позволено пройти. Что-то будет заблокировано, а чему-то будет дан ход: найдутся люди, имеющие ключевое положение перехватчиков потоков: они либо мешают чему-то проходить, либо же, наоборот, пропускают, и когда, наконец, замечается, что эти персонажи таковы, что согласно этому коду им причитаются некоторые вознаграждения, мы понимаем как работает вся система. Во всех обществах проблема состояла в том, чтобы всегда кодировать потоки и перекодировать тех, кто пытается уклониться. В самом деле, когда колеблются коды в так называемых первобытных обществах? Главным образом в момент колонизации, когда код рушится под нажимом капитализма: посмотрите, что представляет собой вторжение денег в общество с кодом: весь кругооборот потоков взлетает в воздух. В этом смысле они различают три типа потоков: поток потребляемой продукции, поток почета (поток объектов престижа) и поток женщин. Катастрофа начинается, когда деньги внедряются внутрь такого общества (посмотрите на то, что Жолен [Jaulin] анализирует как геноцид: деньги, комплекс Эдипа).
Они пытаются соотнести деньги со своим кодом, а как таковые они могут быть лишь объектом престижа, ведь это не производимое благо и не потребительское, но молодежь племени, которая понимает быстрее стариков, пользуется деньгами, чтобы захватить тот кругооборот предметов потребления, который по традиции в некоторых племенах удерживался женщинами. Итак, молодые люди посредством денег завладевают кругооборотом потребления. Кругооборотом денег, которые не могут быть закодированы в строгих рамках, ведь мы начинаем с денег и заканчиваем деньгами. Д-Т-Д [Деньги-Товар-Деньги], и нет никакого средства кодировать этот трюк, поскольку качественные потоки заменены потоком абстрактного количества, свойством которого является бесконечное воспроизводство по типу Д-Т-Д. Никакой код не может вынести бесконечного воспроизводства. Что есть замечательного в первобытных обществах – так это то, что долг существует, но в форме конечного пакета, долг конечен.
Итак, потоки всё время убегают, и не важно то, что коды коррелируют с ними и кодируют потоки: без сомнения потоки разбегаются во всех направлениях, и о том, кто не кодируется будет сказано: это безумец, его закодируют как «деревенского дурачка», создадут код кода.
Оригинальность капитализма состоит в том, что он больше ни на какой код не рассчитывает. Существуют остатки кодов, но больше никто в них не верит, мы ни во что больше не верим. Последний код, который смог произвести капитализм, – это фашизм: усилие перекодировать и ретерриториализировать на самом экономическом уровне, на уровне функционирования рынка в фашистской экономике, и в этом хорошо видно огромное усилие, направленное на воссоздание некоего кода, который функционировал бы как код капитализма, буквально, что могло длиться в той форме, в которой оно длилось, но что касается капитализма, то он не способен предоставить код, который разграфляет всю совокупность общественного поля, поскольку его проблемы больше не ставятся в терминах кода, его проблемы – как создать механику раскодированных потоков как таковых, и тогда единственно в этом смысле я противопоставляю капитализм как общественную формацию всем остальным известным общественным формациям. Можно ли сказать, что между кодированием потоков, соответствующим докапиталистическим формациям, и раскодированной аксиоматикой существует различие по природе, или же это просто какая-то разновидность одного и того же? Есть радикальное различие по природе! Капитализм не может предоставить никакого кода. Нельзя сказать, что борьба против системы полностью независима от того, как была охарактеризована данная система: так, было бы трудно считать, что борьба социализма в XIX веке против капитализма не зависела от теории прибавочной стоимости, раз эта теория определяла характеристику капитализма.
Предположим, что капитализм может определяться как экономическая машина, исключающая коды и запускающая работу включением раскодированных потоков в аксиоматику . Это уже позволяет нам сблизить шизофреническую и капиталистическую ситуации. Разве на уровне самого анализа, обладающего практическим влиянием, анализа финансовой механики (неокапиталистические экономисты – это тоже шизофрения), когда мы видим не только в теории, но и на конкретном уровне, в финансовой практике капитализма, его шизоидный характер, можете вы сказать, что всё это совершенно безразлично для революционной практики?
К чему возвращалось всё, что было сделано на стороне психоанализа и психиатрии? Желание или, если угодно, бессознательное – это не воображаемое и не символическое, а только лишь машинное, и пока вы не достигните области машины желания, пока вы будете задерживаться у воображаемого, структурного или символического, вы не получите верного представления о бессознательном. Это машины, которые, как и все остальные машины, утверждаются в своём функционировании. Подтверждения: художник Линднер [Lindner], преследуемый «детьми с машиной»: огромные малыши на переднем плане, держащие странную маленькую машину, что-то вроде маленького руля, а позади малыша – большая общественная машина, и маленькая машина подключена к большой сзади. Вот что я в прошлом году попробовал назвать сиротским бессознательным, тем настоящим бессознательным, которое проходит не через папу-маму, а через бредящие машины, состоящими в определенном отношении с большими общественными машинами. Второе подтверждение: Англия и Нидерланды, как их видит отец Шребера. Я упрекал тексты Фрейда в том, что психоанализ – это какая-то мельница, перемалывающая наиболее глубинный характер типа, то есть его общественно-исторический характер. Читая Шребера, встречаешь великого монгола, арийцев, евреев и т. д., а у Фрейда – ни одного слова обо всем этом, как будто бы всегда нужно открывать под видимым содержанием скрытое, вечных папу-маму Эдипа. Пропущено все политическое, политико-сексуальное, политико-либидинальное содержание, поскольку в конечном счете, когда Шребер-отец воображает себя маленькой эльзаской, защищающей Эльзас от французского офицера, – здесь имеется политическое либидо. Политическое и сексуальное одновременно присутствуют друг в друге; мы узнаем, что Шребер-отец был очень известен, поскольку он изобрел особую систему образования: Сады Шребера. Он создал систему универсальной педагогики. Шизоанализ двигается в противоположную от психоанализа строну. В самом деле, всякий раз, когда субъект стал бы рассказывать что-то, прямо или косвенно относящееся к Эдипу или кастрации, шизоанализу оставалось бы выругаться. Важным для него является то, что Шребер-отец изобретает педагогическую систему универсального значения, которая распространяется не на его личного малыша, а во всемирном масштабе: ПАНгимнастикон. Если исключить из бреда сына всемирно-политическое измерение отцовской политической системы, то ничего больше не поймешь. Отец привносит не структурную функцию, а политическую систему: я говорю, что либидо проходит здесь – не через папу и маму, а через политическую систему. В ПАНгимнастиконе есть машины: нет системы без машин, система в строгом смысле слова – не что иное, как структурное единство машин, так что нужно, чтобы система лопнула, дабы прийти к машинам. Чем же являются машины Шребера? Садо-параноическими машинами, особым типом бредящих машин. Садо-параноические они в том смысле, что применяются к детям, предпочтительно к девочкам.
С этими машинами дети остаются спокойными. В этом бреду ясно обнаруживается универсальное педагогическое измерение: это не бред о сыне, а бред о формировании лучшей расы. Шребер-отец воздействует на сына не в качестве отца, но как либидинальный инициатор бредящего инвестирования общественного поля. Отец находится здесь, чтобы ввести элементы бреда, но уже не для исполнения своей отцовской функции, а действуя как передаточный агент по отношению к полю, которое является не семейным, а политическим и историческим. Еще раз: имена истории, а не имя отца.
Комтес [Comtesse]: Мухи не летят на уксус, пусть и машинный.
Жиль Делез : Система Шребера-отца получила всемирное развитие (пояса правильной осанки). Это была огромная общественная машина и, в то же время, множество садо-параноических малых бредящих машин, рассеянных в общественной машине. Тогда естественно, что в бреде сына присутствует папа, но в каком качестве он вмешивается? Он вступает как передаточный агент в либидинальном инвестировании общественной формации особого типа. Драма же психоанализа, напротив, – это постоянное подчеркивание значимости семьи, состоящее в постоянной отсылке либидо и вместе с ней всей сексуальности к семейной машине, так что структурализация напрасна – это ничего не меняет, мы всё равно остаемся в узком кругу символической кастрации, структурирующей семейной функции, родительских персонажей, а мы продолжаем подавлять все внешнее. Как сказал Бланшо, «новый тип отношения с внешним». А психоанализ, и в этом заключается драма, пытается подавить свое собственное отношение и отношение субъекта, который подвергается анализу, с внешним. Он один берет на себя задачу ретерриториализовать нас на самой мелочной и посредственной территории или земле, на территории Эдипа, или, еще хуже, на диване. В этом пункте мы хорошо видим отношение психоанализа и капитализма: если верно, что при капитализме потоки постоянно раскодируются и детерриториализируются, то есть капитализм производит шизофреника точно так, как он производит деньги, тогда вся капиталистическая попытка состоит в переизобретении искусственных территориальностей, в которые можно вписать людей, в которых их можно как-то перекодировать: мы изобретаем всё что угодно – муниципальное жилье с умеренной платой, дом, а потом – снова семейная ретерриториализация. Семья – это все-таки ячейка общества, в которой ты ретерриториализируешься (коммунитарная психиатрия): людей ретерриториализируют там, где все территориальности колеблются, действуют посредством искусственной, остаточной, воображаемой ретерриториализации. А психоанализ – классический психоанализ – проводит семейную ретерриториализацию и, что главное, подрывает всё действенное и агрессивное в бреде, то есть как раз то, что бред является общественно-политической системой инвестирования, то есть вовсе не произвольного типа: именно либидо привязывается к общественно-политическим определениям – Шребер вовсе не грезит, когда занимается любовью со своей мамашей, он бредит о том, что он – маленькая эльзаска, насилуемая французским офицером. Это зависит от чего-то гораздо более глубокого, нежели Эдип, а именно от того, как либидо инвестирует общественные формации, так что нужно различать два типа общественных инвестирований желания:
– общественные инвестирования интересов, которые являются предсознательными и при необходимости проходят через классы;
– под ними – не обязательно даже в согласии с ними – бессознательные инвестирования, либидинальные инвестирования желания.
Традиционный психоанализ замкнул либидинальные инвестирования желания в семейном треугольнике, а структурализм стал последней попыткой спасти Эдипа в тот самый момент, когда он расползался по всем швам.
Задача шизоанализа состоит в том, чтобы увидеть, что родители участвуют в бессознательном лишь как агенты перехвата и передачи в системе потоков желания и желающих машин, а важным является именно мое бессознательное отношение с моими желающими машинами. Чем же являются эти мои желающие машины, а тем самым и бессознательное отношение этих желающих машин с большими общественными машинами, которыми они пользуются? Итак, нет никаких доводов поддерживать психоанализ в попытке ретерриториализировать нас. Я беру пример из последней книги Леклера [Leclaire] – что-то больше не срабатывает: «Наиболее фундаментальным актом в истории психоанализа было смещение центра, которое состояло в переходе от родительской комнаты как референта к кабинету аналитика». Когда-то верили в Эдипа и в реальность соблазнения, но в этом уже не было ничего хорошего, поскольку все бессознательное было сделано семейным, раздавлено через папу-маму-меня: все развитие психоанализа шло в направлении замены реального соблазнения на фантазм и Эдипа на кастрацию. Леклер (p .30): «По правде говоря, перемещение живого ядра эдиповой связки из семейной сцены в психоаналитическую находится в строгой корреляции с социологическим изменением, пружину которого можно психоаналитически вычленить на уровне семейного института». Семья – уже истерта, но бессознательное протестует и не идет больше на семейную триангуляцию; к счастью появляется психоаналитик, чтобы принять эстафету.
Семья больше не обеспечивает охрану и скрытие всемогущего реального. Мы переводим дух и собираемся войти в отношения с внесемейной реальностью, но не тут-то было: нет, говорит Леклер, поскольку то, что принимает эстафету семьи, что становится хранителем, закрывающим открытием всемогущего реального, – это кабинет аналитика.
Ты больше не замыкаешься в треугольнике семьи, не эдипизируешься, все это по отношению к тебе не проходит, но ты пойдешь триангулизироваться и эдипизироваться на диване. И в самом деле, Леклер добавляет: «Если психоаналитический диван стал местом, где разворачивается столкновение с реальным». Столкновение с реальным идет не на земле в движении территориализации, детерриториализации и ретерриториализации, а на этой сгнившей земле, которой является диван аналитика. Если «не важно, что эдипова сцена не имеет референта вне кабинета, как и кастрация», то это означает, что психоанализ, как и капитализм, оказавшись перед раскодированными потоками желания, перед шизофреническим феноменом раскодирования и детерриториализации, решил создать свою маленькую аксиоматику. Диван – последняя земля современного европейского человека, его маленькая землица.
Это положение психоанализа пытается ввести аксиоматику, исключающую всякую отсылку, всякое отношение с каким угодно внешним и кажется движением катастрофической интериоризации, если речь касается понимания действительных инвестирований желания. Как только референтом берется семья, дело сделано (последняя земля – это диван, который имеет значение сам по себе и оправдывается сам собой). Это подразумевается с самого начала, с того момента, когда желание отделили от его двойного измерения – я называю двойным либидинальным измерением желания, с одной стороны, его отношение с желающими машинами, несводимыми к любому символическому или структурному измерению, с функциональными желающими машинами, и тогда проблема шизоанализа – это узнать, как работают эти машины, и достигнуть уровня, на котором они работают в чьем-то бессознательном, что подразумевает подрыв Эдипа, кастрации и т.п. С другой стороны – его отношение с общественно-политическими инвестированиями, и необходимо отметить, что здесь нет ни малейшей десексуализации достижений психоанализа, поскольку я утверждаю, что желание в своей фундаментальной сексуальной форме не может быть понято иначе, чем в его сексуальных инвестированиях, поскольку оно действует не на маму-папу – что вторично – а поскольку, с одной стороны, на желающие машины, ведь либидо – это энергия желающих машин, и, с другой стороны, оно проходит через нашу сексуальную, гомосексуальную и гетеросексуальную любовь. Инвестируются всегда срезы измерений общественно-исторического поля, а отец с матерью играют, конечно, в этом свою роль как агенты коммуникации желающих машин – их коммуникации, во-первых, друг с другом, а во-вторых, с большими желающими машинами.
Шизоанализ заключается в трех операциях:
Деструктивная задача: взорвать эдиповы и кастрационные структуры, чтобы достичь области бессознательного, где нет кастрации и т. п., поскольку желающие машины ничего такого не знают.
Позитивная задача: нечего интерпретировать тому, кто должен видеть и анализировать функционально. Машину не интерпретируют, а схватывают ее функционирование и её сбои, их причину, которая заключается в эдиповой узде, психоаналитическом принуждении дивана, которое вводит в желающие машины сбои.
Третья задача: желающие машины работают лишь постольку, поскольку они инвестируют общественные машины. А каковы эти типы либидинальных инвестирований, отличных от предсознательных инвестирований интересов, эти сексуальные инвестирования, проходящие через всех тех существ, которых мы любим, а вся наша любовь – это комплекс территориализаций и ретерриториализаций, через каждое существо, которое мы любим, а любим мы всегда какую-нибудь конкретную мулатку или мулата, движение детерриториализации и ретерриториализации, мы инвестируем не чахлую и истерическую территориальность дивана, а общественное поле, измерения этого общественного поля, и родители – это передаточные агенты в общественном поле.
– см. письмо Джексона: классическая негритянская мать, которая говорит своему сыну, чтобы он не впутывался в истории, выгодно женился, зарабатывал деньги. Действует ли эта самая классическая мать как мать и объект эдипова желания, или же она передает определенный тип либидинального инвестирования общественного поля, тот самый тип, который создает выгодный брак, то есть она передает то, с чем он занимается любовью – и это в самом точном смысле слова, ведь бессознательно через свою жену занимаешься любовью с определенным числом экономических, политических и социальных процессов; любовь всегда была средством, благодаря которому либидо достигало чего-то отличного от любимого человека, то есть целого распределения общественно-политического поля. В конечном счете, любовью занимаются с именами истории.
Другая мать (из того же письма) – та, что говорит: «Бери свое ружьё». Само собой разумеется, что обе действуют как передаточные агенты в определенном типе общественно-исторического инвестирования, который существенно изменяется при переходе от одного полюса к другому. В одном случае можно говорить о реакционных, на пределе даже фашистских, инвестированиях, а в другом – о революционных. Наша любовь – это как пути и схемы этих инвестирований, имеющих, повторяю, не семейный, а историко-политический характер, последней же проблемой шизоанализа будет не только позитивное изучение желающих машин, но и того, как они инвестируют общественные машины: создавая либидинальные инвестирования реакционного или же революционного типа. В этом пункте область шизоанализа отличается от области политики в том смысле, что предсознательные политические инвестирования – это инвестирования классовых интересов, которые можно выявить путем особого рода исследований, но они, однако, еще ничего нам не говорят о другом типе инвестирований – о либидинальных инвестированиях или инвестированиях желания. Бывает даже, когда предсознательное инвестирование революционного типа дублируется либидинальным инвестированием фашистского типа. Этим объясняется то, как проходят перемещения от одного полюса к другому полюса бреда, почему бред на фундаментальном уровне имеет два полюса – что так хорошо выразил Арто, сказав, что «Общая тайна – это Гелиогабал-анархист». Ведь два этих полюса составляют не просто одно из противоречий, но фундаментальное человеческое противоречие – полюс бессознательных инвестирований фашистского и революционного типов. Что меня очаровывает в бреде, так это полное отсутствие папы-мамы , которые не более, чем передаточные агенты или перехватчики, и в этом, конечно, у них есть своя роль, но зато задачей шизоанализа является выделение в бреде бессознательных измерений фашистских или революционных инвестирований, как и подобных скольжений и колебаний в этих точках, которые принадлежат к наиболее глубокой области либидо.
В самой простонародной и реакционной территориальности может возникнуть (что никогда не известно заранее) какой-то революционный фермент, что-то шизоидное и безумное, какая-то детерриториализация. Вот проблема басков: они многим способствовали фашизму, но в других условиях те же самые меньшинства (я не говорю, что все это происходит совершенно случайно) могут обеспечить выполнение революционной роли. Все это в высшей степени двусмысленно, и как все обернется – это можно выяснить не на уровне политического анализа, а на уровне анализа бессознательного. (Маннони: антипсихиатрия в судебном приговоре по делу Шребера = полностью фашистскому бреду). Если у антипсихиатрии и шизоанализа есть смысл, то он в том, чтобы столкнуть бред с одного всегда присутствующего полюса, фашистско-реакционного полюса, подразумевающего определенный тип либидинального инвестирования, к другому – революционному – полюсу, пусть это даже будет долго и тяжело.
Ришар [Richard]: Почему только два полюса?
Делез: Их можно сделать много, но в основе есть два крупных типа инвестирований, два полюса.
Референция либидинальных инвестиций – это папа-мама, это территориальности и детерриториализации; их нужно отыскивать в бессознательном, и особенно на уровне нашей любви. С одной стороны находится фантазм натуральности – маятникового движения чистой расы, а с другой – революционный фантазм детерриториализации.
Если вы на диване психоаналитика проговариваете то, что течет, то это, конечно, потоки, но я ставлю проблему так: есть потоки, которые протекают под дверью, то, что психоаналитики называют вязкостью либидо, которое не поддается психоаналитическому кодированию Это уже детерриториализация, но психоанализ говорит: противопоказание.
Что меня выводит из себя в лакановском варианте психоанализа, так это то, что он является культом кастрации. Семья – это система передачи общественных инвестирований либидо от одного поколения к другому, но я вовсе не думаю, что она является необходимым элементом для того, чтобы такое инвестирование произошло, ведь есть желающие машины, которые сами по себе задают инвестирования больших общественных машин. Если вы скажете, что безумец – это тот, кто остается наедине со своими желающими машинами и не переходит к общественным инвестированиям, я с вами не соглашусь: во всяком безумии я вижу особое интенсивное инвестирование исторического, общественного, политического поля, даже у кататоников. Если это верно для ребенка, то уж тем более для взрослого, но и уже с самого раннего детства желающие машины замкнуты на общественное поле. Сами по себе все территориальности равнозначны по отношению к детерриториализации, но существует что-то вроде шизоанализа территориальностей, их типов функционирования. Под функционированием я понимаю следующее: если желающие машины находятся на стороне большой детерриториализации, то есть на пути желания, выходящего за пределы территориальностей, если желать – это детерриториализироваться, то необходимо заметить, что каждый тип территориальности способен вынести машинный признак того или иного рода, а машинный признак – это то, что в территориальности могло бы погнать её в направлении детерриториализации. Тогда я беру пример сновидения, ведь с той точки зрения, которую я пытаюсь объяснить, роль машин – это очень важно, но не так, как в психоанализе: когда снится пролетающий самолет или швейная машинка, сновидение оказывается чем-то вроде малой воображаемой территориальности, сон и кошмар – это детерриториализации – можно сказать, что детерриториализации и новые территоральности существуют лишь как функции друг от друга, но вы можете оценить силу возможной детерриториализации по признакам на той или иной территориальности, то есть по тому, как она поддерживает ускользающие потоки. Убегать, и убегая гнать, но не другое, а что-то в самой системе, её кусок.
Машинный признак в территориальности – это то, что в территориальности измеряет силу ускользания от нее самой в процессе ускользания в ней потоков, и в этом смысле территориальности не равнозначны. Есть искусственные территориальности, где чем больше ускользаешь и чем больше увлекаешь за собой, ускользая, тем дальше идет детерриториализация.
Наша любовь всегда располагается на территориальности, которая детерриториализирует или же ретерриториализирует нас. В этой связи существуют недоразумения и целая игра инвестирований, которые составляют проблему шизоанализа: вместо принятия в качестве референта семьи, им оказываются движения детерриториализации и ретерриториализации.
Зрейен: Я хочу сказать, что ты употребляешь термин «код», для так называемых первобытных сообществ, тогда как я думаю, что их нельзя мыслить в терминах кода. Поскольку известная мета, поскольку существует мета, обязывающая обмениваться, но обязанность обмениваться объясняется тем, что есть долг. Что случается при переходе к от их общества к нашему – так это потеряется долг, и когда ты говоришь, что шизофреник – это негативное капитализма, а тот – негативное первобытных обществ, оказывается, что потеряна именно кастрация. Это принципиальная мета, и ты идешь навстречу тому, что делает капитализм, вычеркивая кастрацию. Что отвергнуто в капитализме – это изначальная мета такой потери, а Маркс попытался снова ввести понятие долга. Когда ты мне предлагаешь реакционный и революционный полюса инвестирований, я говорю, что ты уже предоставляешь концепты революционного и реакционного как заданные в поле, которое не позволяет оценить то, что ты говоришь. Ты говоришь «срез», и я охотно допускаю, что Эдип и кастрация пройдены, но капитализм...
(перевод - Кралечкин Д.)
Дата публикации: 17.05.06
Проект: Библиотека форм
© Делез Ж. 2006