Опубликовано в журнале "Новое литературное обозрение" (НЛО), №75, М., 2005 г.
Событие
Всероссийский философский конгресс 2005 года [1] с момента своего объявления и подготовки формировался в качестве демонстративного – избыточного и расточительного – события, несомненного «праздника философии». Грандиозная мобилизация философов со всей страны, огромное количество поданных тезисов (более 4 тысяч), более чем впечатляющий список участников, секций, круглых столов и т.п. Однако не только размер конгресса имел значение. Конгресс должен был стать событием и в более глубоком, философском смысле слова – как то, во что необходимо верить, и что, вероятно, уже никогда не повторится. При этом, конечно, такая вера сама себя принимает за выражение голых фактов: философское сообщество – это факт, от которого не отмахнешься. Понятно, что одно дело – эмпирия этого факта, а совсем другое – его демонстрация, представление в качестве образца. Это различие, а также его истолкование как раз и стали главными моментами контроверз конгресса и его послесловий.
Отношение к конгрессу как «большому событию» подготавливалось множеством не всегда заметных движений, симптомов и решений. Эпизод, вполне достойный войти в официальную летопись конгресса [2]: руководители оргкомитета перед самым открытием мероприятия и началом заезда многочисленных философов собирают помогавших в подготовке конгресса студентов и рассказывают им о предстоящем режиме работы. Студенты поражены обещанным – «кровью, тяжелым трудом, слезами и потом» – но руководитель подчеркивает несомненную субъектную значимость их работы: вряд ли вы когда-либо увидите что-то подобное, вряд ли вы не будете вспоминать эти дни крови и пота как лучшие дни своей жизни. Такие теоретики события как А.Бадью или С.Жижек подчеркивают, что событие всегда требует ангажированного субъекта. Здесь субъект не только ангажируется, ему заранее указывают, какие несомненные выгоды он получит из этого мероприятия – субъект подкупается тем, что ему обещано стать субъектом и войти в историю события, которое должно сделать видимым целое российской философии.
Этот момент фиксирует одну особенность случившегося: конгресс в своем циклопическом размахе стремился стать больше самого себя, избавиться от знаков заурядности, но при этом в самой своей избыточности и величии полностью совпасть с простой и повседневной реальностью российской философии, скромным бытом тружеников мысли. Если в действительности это событие состоялось, в целом, именно так, как и следовало ожидать, ставки, связанные с ним, его идеология, его инструментализация не были жестко завязаны на эту «реальность» конгресса, то есть проект конгресса – это, несомненно, показ победы философии, несмотря на то, что эмпирический материал иногда может такому проекту противиться.
Институциональные риски
Философский конгресс как событие представляется несомненным «добром» российской философии, позволяющим представить ее в качестве процветающего тела – корпуса философов. Событие в таком почти религиозном смысле так же не подлежит критике, как бессмысленно критиковать обращение Павла в христианство. Несомненно, что такой event marketing связан не только с желаниями непосредственных организаторов контекста, но, в первую очередь, с весьма непростым институциональным контекстом, в котором ныне оказался этот философский «корпус».
Собственно, речь идет о сохранении и выживании философии как таковой, социально и символически зафиксированного права называться и называть кого-то философом. Поскольку такое право в современных западных обществах связано с позицией философа как служащего системы образования, реформирование последней стало наиболее значимым подтекстом конгресса – последний изрядно напоминал попытку сохранить хорошую мину при игре, качество которой не только не известно, но и определение его заведомо бессмысленно. Достаточно распространенные мнения о необходимости отменить обязательное философское образование в вузах получили распространение и одержали достаточно важную победу с отменой аспирантского экзамена по философии, замененного на экзамен по истории и методологии науки (то есть науки, изучаемой данным аспирантом). Все это, а также неоднозначность и борьба позиций представителей философской и философско-административной «элит», привело к повышению градуса атмосферы вокруг философского конгресса, который должен был то ли возвестить пришествие новой философии, то ли ее почетное закрытие и упразднение, а может и стать последним апокалипсическим всплеском, демонстрацией того, что «философы не сдаются» – несмотря на то, что власть и общество стремятся или не замечать их, или исключить из своего собственного «корпуса».
«Субъект» конгресса
Создание события требует определенной логики решений. Основные протагонисты конгресса, задавая его рамки, руководствуются достаточно четко очерченными интересами институции, которая все больше представляется реализацией сообщества «скрыто безработных» (отсюда главный вопрос реформы философского образования – «куда девать столько философов, которые все равно ничего не умеют делать?»). При этом, что само собой разумеется, деструкция институции может сказаться на личных позициях тех, кто занимает в ней привилегированные места.
Решение, которое было принято и которое по структурным причинам стало безусловно необходимым, это решение, нацеленное на доказательство абсолютной нормальности и безгрешности российской философии. Роль доказательства как раз и отводилась конгрессу, должному продемонстрировать не просто успехи, а блеск, величие, размах отечественной философии, объемы которой, в действительности, не идут ни в какое сравнение даже с мировыми слетами философов.
Поэтому-то решается, что философский конгресс – это не просто конгресс «преподавателей философии», это конгресс всех, кто занимается ею, пусть и самостоятельно, на свой страх и риск. Альтернатива выглядела так [3]: или на конгрессе имеют право выступать только профессиональные философы (или, по крайней мере, люди, прошедшие апробацию в научном сообществе) [4], или же философия (и конгресс) открывается всем умеющим вкушать от древа мудрости. Был выбран второй вариант. Если подумать, становится ясно, что этот вариант подходит прежде всего в качестве инструмента легитимации философии как академической дисциплины – если на конгресс приезжает столько людей из «народа», значит люди действительно заинтересованы в философии, значит все нападки на корпус философов безосновательны. То есть мы имеем дело со своеобразной философской мобилизацией: «Все на борьбу с глупостью и за философию». Пригодность мобилизованных граждан к философии (то есть, в первую очередь, степень их научной профессиональности) – вопрос второстепенный, поскольку «Родина-мать зовет». Тут уже не до медицинских осмотров – подойдут и хромые, и слепые. В результате создается пространство «философского праздника», на котором заведомо безумные работы «из народа» топят действительно профессиональные. Правда, тем самым философская власть создает для себя лазейку апостериорного оправдания: если на философском конгрессе что-то получилось «не на высоте», виноваты «люди из народа», мудрецы, до сих пор доказывающие энные законы диалектики или переоткрывающие тайны духовности. Так что решение о «расширении» круга званых философов до бесконечности (конгресс был российским, но охотно привечались и иностранные участники – вероятно, и инопланетянам нашлось бы место) со всех сторон выглядит абсолютно выигрышным.
Итак, событие как то, что требует вовлечения верующего в него субъекта, реализуется самим набором его участников: конгресс становится Ноевым ковчегом для тех, кто верит в непогрешимость катастрофических предсказаний, хотя последние, впрочем, обходятся молчанием. Более того, официальная позиция, предполагающая старательное подчеркивание расцвета философии в пику ее хулителям, напоминает обычное отрицание источника симптома – там, где «аналитиком» фиксируется проблема, декларируемое «пациентом» состояние «не оставляет желать лучшего».
Послания властных вертикалей
Особенностью конгресса стало то, что «официоз» на сей раз имел непосредственное отношение к волнующим всех проблемам образования в целом и философского образования в частности. На презентацию «судьбоносных» решений был отведен первый рабочий день, когда прозвучали послания конгрессу от представителей власти (президента РФ, председателей Госдумы и Совета Федераций, мэры Москвы и др.), а также были зачитаны пленарные доклады (среди которых – и доклад ректора МГУ Садовничего В.А.), которые, вероятно, как раз и должны были дать ответ на главную интригу ситуации – что делать нашим философам в философии, чтобы она осталась.
Некоторая нехватка внешнего масс-медийного обеспечения не отменила внутренней напряженности. Как ни странно, похоже, что многие представители «старшего поколения» недостаточно четко понимают роль управления и администрирования в современных научных институциях, что выразилось, в частности, в том, что на докладе [5] декана философского факультета МГУ, профессора В.Миронова, важнейшего ньюсмейкера конгресса, было больше представителей среднего поколения и молодежи. Многие ждали от В.Миронова не только прогнозов относительно развития ситуации реформы философского образования, но и рекомендаций касательно возможностей повышения ставок философии в современном российском социуме.
Доклад В.Миронова – произведение столь же уникальное, как и большинство докладов президента В.Путина, то есть способное породить совершенно разные версии и противоречивые интерпретации, будучи для них как раз и созданным. Например, значительная часть доклада была посвящена проблемам Интернета, коммуникации и постмодерна. Именно последний – особенно в его крайних, академически неприемлемых вариантах, сближаемых с псевдонаукой (или поп-наукой) и различными упрощениями, – представляется, если судить по этому выступлению, одним из главных врагов традиции преподавания философии и подлинной философской работы. Правда, в российском гуманитарном и политическом пространстве за прошлый год уже не раз раздавались мнения, что постмодерн – главное оружие врагов России (особенно США и Китая), угрожающих ее материальному и духовному суверенитету, так что этот тезис нельзя считать излишне оригинальным.
Значимо однако не отношение к постмодерну (определить который недвусмысленно, вероятно, было бы весьма непросто даже в достаточно пространном выступлении), а акцентуация как будто внешних тем, которая закрывает собственно политическое послание. Последнее остается непрозрачным – иначе говоря, вопрос отношения с властью и положения преподавателей философии в общем академическом поле неявно объявляется непубличным, исключается из того, о чем вообще стоит спрашивать и что стоить знать. De facto это приводит к созданию предпосылок для недискурсивной политики, в которой простым смертным преподавателям участвовать возбраняется. Впрочем, определенное послание они получили – для сохранения философии и своего положения в обществе желательно более чем критически отнестись к распространению постмодерна (что бы последний ни значил). Значимо само смещение – от политики к трендам, которые представляются ответственными за нее, и одновременное исключение прямой коммуникации с «потребителями» политических решений. Все это оправдывается разве что катастрофичностью ситуации (то есть тем, что в данной ситуации никакие рациональные средства и аргументы уже не работают, поэтому можно их и не обсуждать), своеобразным и в то же время вечным для России état d'exception .
Такой эффект можно было бы считать всего лишь эпизодом или просто неверной и претенциозной (нашей) интерпретацией, если бы логика «события» как ответа на вопрос «что значит философствовать в России сегодня» не работала на самых разных уровнях, воспроизводясь в виде стремления закрыть какое либо упоминание о проблематичности – как институциональной, так и концептуальной – современной российской философии. Возможно, правда, что такая фигура умолчания оправдана некоей жалостью – как раковым больным раньше иногда предпочитали не говорить об их болезнях.
Реальность и реакции
В целом, конгресс прошел, наверное, так, как и можно было ожидать – учитывая затраченные усилия и средства на его проведение. Однако, как мы уже указали, масштабность мероприятия – лишь самое простое средство демонстрации события как такового. И именно поэтому масштабности все время не хватало – или же она получала неверную, извращенную интерпретацию.
Так, наиболее яркий признак недостаточности масштаба – отмечаемое многими участниками сомнительное качество некоторых тезисов и в целом неприятное впечатление от некоторых выступлений. Целостность философского события оказывается с изъяном благодаря отдельным несознательным участникам, не всегда понимающим, что они на Ноевом ковчеге, а не просто на научной конференции. Субъективные впечатления субъектов, которые мнят себя объективными, готовы подорвать ту позицию, которая только и конституирует современную субъектность верующего в непорочность нашей философии. Так, профессор И.А. Гобозов замечает: «Большинство наших философов волей-неволей заразились постмодернизмом и поэтому, как у всех постмодернистов, мыслей нет, а слов много. Отсюда – словоблудие. Я руководил подсекцией по философии истории. Меня поразили безграмотные выступления многих участников. Люди просто перестали заниматься самообразованием… Они иной раз несли такую ахинею, что если бы это происходило на экзаменах со студентами, то я бы всем им поставил двойки» [6]. Другие участники выразили претензии и к реализации основного посыла конгресса, выраженного в его названии («Философия и будущее цивилизации»): «Как всегда, участники конгресса углубились в специфические частные вопросы по своей специализации, не обсуждая, чем можно практически помочь нынешнему поколению россиян… После этого не стоит удивляться, отчего философию изгоняют из учебных курсов» [7]. Все это, несомненно говорит о том, что наши философы предпочитают жить по-старинке, не замечая, какие серьезные проблемы стоят перед ними как коллективным субъектом.
Вообще говоря, реальность конгресса вызвала много споров – часто уже после его проведения. Например, подчеркнутое многими пренебрежение со стороны СМИ совместилось с откровенно негативными оценками отдельных эпизодов конгресса, о которых и говорить как-то стыдно. Так, и в печати, и в Интернете получили хождение описания «фуршетов» конгресса, напоминающих превращение стройных рядов любителей мудрости в орду свиней, алчущих земной пищи [8]. Немало также и высказанных разочарований, сомнений, упреков и т.п. Всего этого, впрочем, бывает в избытке на любом мероприятии такого рода – так что в данном случае интрига лишь в том, что искомая событийность конгресса должна была бы их исключить.
Интересным моментом стала и некоторая избирательность в представлении собственно профессионального круга философов. Если простые любители мудрости смогли приехать в Москву и поучаствовать в историческом мероприятии, тем интереснее отсутствие некоторых именно московских философов, на протяжении 90-х остававшихся носителями изрядной доли отечественного символического капитала. Так, на конгрессе не было не только таких как будто одиозных фигур, как Д.Галковский, но и вполне академизированного (и некогда «культового») В.Подороги. Несомненно, злого умысла нельзя усмотреть ни в действиях администраторов конгресса (которые, конечно, не могут персонально приглашать всех «светил»), ни в бездействии отсутствующих. Между тем, такое отсутствие показывает неоднородность собственно философских «элит» и их нежелание объединяться даже перед лицом общей угрозы – реальной или воображаемой (возможно, ими-то как раз она угрозой и не считается).
Московский консенсус
Структурно реакция со стороны СМИ на конгресс могла бы быть только той, что задается исходя из административного центра события, представляющего его в качестве социального эквивалента картезианской несомненности. Иными словами, конгресс может получить адекватное освещение только из уст и силами его идеологов/организаторов, тогда как любые сторонние интерпретации потенциально опасны и априорно ошибочны просто в силу своей внешности и претенциозности. И это-то как раз и стирает возможность действительного интереса независимых СМИ, которые вряд ли способны пересказывать то, что и так было сказано несколько раз.
Тем не менее, конгресс, если оценивать его по его «проектной» составляющей, удался – в том числе за счет достаточно подробной презентации его выводов (целевого «положения вещей») в выступлениях и интервью его кураторов. В результате можно говорить о формальной фиксации некоторого консенсуса, который представляется в социальном пространстве в качестве искомого общего знаменателя российской философии, претендующей на сохранение своих институциональных позиций.
Прежде всего этот консенсус проникнут логикой «нормализации». Так, В. Мироновым она представляется в качестве освобождения от комплекса «неполноценности» и комплекса догоняющего развития, которые распространились в 90-е после падения официальной линии марксистской философии [9]. Конгресс призван не столько заполнить былой вакуум, сколько создать знаки нормальности.
Второй структурный момент нашего «московского консенсуса» состоит в определении самого статуса «занятий философией», что, естественно, имеет непосредственное значение для реализации политических требований философского корпуса. Как выясняется, опять же из официальных интерпретаций, философия – это частное дело, то есть философы представляют, по сути, уникальный институт, который публично презентирует возможность предельно «частных» занятий. Этот момент подкрепляется как принципиальной всеоткрытостью «конгресса» и отсутствием цензуры (в том числе и в научном смысле слова), так и порицаемой многими «неактуальностью» заявленных на конгрессе тем и проблем. Возможно, что философы отвечают на вызовы цивилизации именно тем, что сохраняют свое упорство в следовании частному делу. Кстати, как выясняется, эта частность имеет и вполне понятные социальные формы – философские факультеты воспроизводят не философию и философов, а специалистов по коммуникации, то есть неких «всечеловеков» в наш век тотальной коммуникации. Иными словами, философия заведомо не имеет «собственного» приложения в современном обществе, то есть она должна преподаваться, транслироваться и создаваться с расчетом на будущее «использование не по назначению».
Стоило бы выделить и содержательные элементы консенсуса, то есть представление о том, «чем» (какими темами и проблемами) можно сейчас заниматься в отечественной философии. Однако это вряд ли возможно в строгом смысле слова, если все-таки принимать «частный» характер философии. Тем не менее, налицо некоторые эмпирические тенденции и тренды, жестко связанные с процессами принудительной нормализации российской философии. К их числу можно отнести попытку возрождения марксистской философии в виде диамата (с лозунгом «Мы забыли нашу советскую философию, давайте ее вспомним»); восходящую к перестройке тенденцию смешивать философию с абстрактно понимаемой и абсолютно индифферентной к любым содержаниям «духовностью» (в настоящее время можно наблюдать возрождение в ее лоне интереса к русской философии в ее неоплатонистском варианте); а также наиболее сильную и претендующую на власть линию «наукообразной» философии, то есть методологии/истории науки, которая, собственно, выступает в роли спасителя философского корпуса в целом.
Несомненно, что «московский консенсус», демонстрирующий сверхнормальность, избыточную по отношению к эмпирически «нормальному» и ожидаемому (что не значит обязательно – «плохому») уровню докладов и тезисов (как и самого мероприятия), стал возможен как экстремальный результат весьма непростой истории русской и советской философии с имеющимися в ней тенденциями исключения собственно концептуального философского пространства (будь то в форме тотальной «критики западной буржуазной философии» или же в виде диссидентского «повального одобрения» философии как таковой). В известной степени избыток нормальности вредит именно тем, что он создает излишний страх критики – которая заведомо выносится в пространство «доксы» или «пустословия». Это, в свою очередь, придает оттенок благодушия даже тем работам, которые претендуют на несколько большую актуальность и контекстуальность, чем достижения «деревенских» философов.
Другая нормальность?
Таким образом, любые описания конгресса, в том числе и это, самим своим фактом нарушают ту программу, которая требовала от него быть более нормальным, чем любое другое мероприятие такого рода. Идеология российской философии как «осажденной крепости» в действительности не только исключает любую дискурсивную политику, но и пытается стереть существование каких бы то ни было различий внутри самого философского корпуса. В самом деле, как только появляются такие различия, всегда потенциально опасные, возникает впечатление неоднородности и противоречивости крепости, что грозит ее падением. Несомненно и то, что такая идеология в некоторых условиях может оказаться чрезвычайно удобным инструментом контролирования и управления институтами.
С другой стороны, продемонстрированная невозможность последовательного выполнения подобной стратегии является несомненной удачей конгресса – отличной от той столь же несомненной удачи, которая заключается в стремлении философов что-то сделать и обнародовать свои результаты. Комментарии, последовавшие вслед за конгрессом, позволяют оттенить необходимость выстраивания открытого дискурсивного поля, позволяющего продуктивно решать и политические проблемы, и собственно концептуальные. Естественно, это возможно только в том случае, если будет значительно повышена степень рефлексивности отечественных философов, с поразительным невниманием относящихся к собственному социальному присутствию как к чему-то принципиально гетерогенному мысли. Это позволит философскому корпусу устранить достаточно противоречивую логику «сверхнормальности», и даже перейти в исследовательское наступление, поскольку, как известно по истории, сражения тотальной обороной не выигрываются.
[1] Основную информацию по IV Российскому философскому конгрессу "Философия и будущее цивилизации", прошедшему 24-28 мая 2005 г., можно найти на сайте философского факультета МГУ: http://www.philos.msu.ru/congress/. Основные печатные источники: Философия и будущее цивилизации: Тезисы докладов и выступлений IV Российского философского конгресса (Москва, 24-28 мая 2005 г.): В 5 т. – М.: Современные тетради, 2005; Вестник Российского философского общества», 1(33), 2005; Вестник Российского философского общества», 2(34), 2005; Участники IV Российского философского конгресса «Философия и будущее цивилизации» (Москва, 24-28 мая 2005г.): Справ. – М.: Современные тетради, 2005.
[2] См. блог одного из участников оргкомитета, Е.Косиловой: http://www.livejournal.com/users/kosilova/91640.html. Приведем цитату: «Распределили обязанности [студентов], потом снова выступил декан и сказал, что вообще-то лучших студентов поощрят, и к тому же они получат также немалый опыт, и вообще только спустя многое время они поймут, в чем принимали участие, ибо такого больше не будет, по крайней мере, в Москве...». То же в выступлении А. Королева, главного ученого секретаря Российского философского общества, на круглом столе «Философия и власть», прошедшем в «Русском журнале» (http://www.russ.ru/docs/89332210#7): «То, что произошло в Москве, не имеет аналогов ни в России, ни в мире. Кстати, об этом еще до начала конгресса сказал В.В.Миронов, когда собрал всех присутствующих. Он сказал: “Вы даже не представляете, в каком событии вам предстоит участвовать. Вы осознаете это только через пять лет”».
[3] См. выступление Алексея Козырева на круглом столе «Философия и власть»: http://www.russ.ru/docs/89332210#4.
[4] По определению А. Королева, прозвучавшего на вышеупомянутом круглом столе в «Русском журнале», профессиональный философ – тот, кто получает зарплату как философ (очевидно – в образовательном учреждении): «Кто получает зарплату как философ, тот профессиональный философ, все остальные - просто философы. И конгресс, конечно, проводили не профессиональные, а просто философы, люди, которые чувствуют себя философами.» (курсив наш).
[5] См. http://www.philos.msu.ru/congress/rector/mironov.html.
[6] Гобозов И.А. Субъективные заметки объективного наблюдателя. // Вестник российского философского общества, 2 (34), 2005, с. 62-63.
[7] Кондрашин И.И. Конгресс надежд и разочарований. Там же, с. 65. См. также: Дружинин В.Ф. А король-то голый? Там же, с. 66-67.
[8] См. например: Кондрашин И.И. Конгресс надежд и разочарований. Там же, с. 65-66.
[9] См. беседу с В.В. Мироновым «Философия – дело частное» (http://www.religare.ru/analytics18042.htm): «У нас нет сейчас "бзика", что вот "они все знают, а мы ничего не знаем", как это было сразу после перестройки. Сюда к нам и Кристева приезжала, и Гадамер. Оказывается, что мы говорим на одном языке и прекрасно друг друга понимаем, имея общие проблемы.»
Дата публикации: 28.12.05
Проект: Философские институции
© Кралечкин Д., Ушаков А. 2005