Современное поле политики было задано на волне Просвещения как обобщенная практика освобождения. Освобождение или либерализация (поначалу не связывавшаяся напрямую с экономическими целями) реализуется в связке прогресса и диалога. Зачем исходно нужен диалог? Диалог – это не некое изъяснение собственного желания или герменевтическая игра разных смыслов, расширяющих свои собственные горизонты. Диалог – это то, что встраивает участника диалога в систему большого социального образования, позволяющего указать ему его место и, одновременно, наметить возможности трансформации всей системы мест в том или ином «прогрессивном» направлении. Просвещенческий диалог хранит следы платоновского: Сократ беседует с мальчиком только для того, чтобы мальчик прикоснулся к миру истины. Ребенок входит в мир геометрии, рабочий входит в мир классов, бездомный или обездоленный вступает в мир благотворительности. Само по себе значение «прогресса» не задано – однако оно, пусть и оставаясь вакантным, является движущей силой диалога, поскольку без него само место диалога было бы неопределимым. Образование, воспитание, достижение социального «Mündigkeit» – вот пространство классического диалога.
История освобождения – это история тех дискурсов, в которые можно было входить посредством диалога. Они были как условием/целью диалога, так и его инструментом. Но сами они могли быть разными. Примеры – утилитаризм, прагматизм, социализм. Общее в них то, что они были не только «большими нарративами», но и большими практиками, способами разметить социальное пространство для совершеннолетнего человека, который понимал, к какому классу он принадлежал, как может быть реализована социальная польза его действий и действий отдельного сообщества, каковы последствия включения в борьбу и зачем она вообще нужна. «Класс» – это именно то «социальное образование», которое открывается в качестве объективного в результате диалога и образования, освобождающих класс от его простой – «натуральной» – объективности.
Новейшее освобождение дано в переходе от класса к массам. Прежде всего, радикальному изменению подвергается сам диалог. Романтизм и герменевтика открыли диалог как диалог с мертвым сверхценным собеседником. Участник диалога – уже источник. В качестве такового он по необходимости должен быть мертвым – так греки считали, что человека можно оценить только после его смерти. Новый диалог строится на той посылке, что уже само включение в тот или иной дискурс является механизмом репрессии. То, что освобождает, одновременно порабощает самой свободой. Однако отказаться от диалога как инструмента свободы не представляется возможным – ведь тогда мы просто вернемся к допросвещенческому состоянию «вещей в себе» – индивидов и групп, полностью определенных социальными кодами. Диалог остается способом выйти к такой объективности, которая только и делает тебя свободным субъектом, однако сама эта объективность ставится под вопрос. Диалог подвешивает участников в состоянии «мертвых гениев». В конечном счете, каждый из них должен изобрести свою собственную идеальную объективность социума. Каждому – свой собственный класс. Чем больше классов, тем мы свободней. Быть свободным – значит жить в комфортабельном классе. Новая либерализация освобождает всех от всех.
На практике такая трансформация самого режима диалога была обеспечена, как можно предположить, как потенциями развития самой либерализации, так и конкуренцией освободительных проектов (и конкуренцией со стороны их противников). Диалог опознается в качестве главного способа освобождения, однако сама его логика накладывает запрет на его завершение и операционализацию. Этот момент пытались восстановить во второй половине XX века – например, в форме «этики дискурса». Вообще, диалог после устранения своей классической диспозиции неминуемо расщепляется по двум линиям – линии герменевтического источника и линии гипостазирования самого диалога как высшей инстанции свободы. Когда сегодня Ю.Хабермас призывает решать проблемы объединенной Европы, он не требует всего лишь «лучше прислушаться» к иммигрантам, желания, ценности и цели которых, якобы, непонятны для автохтонного европейского населения. Он требует другого – развить способность к диалогу внутри самого «коренного» сообщества, расщепить его по идеальной линии диалога – то есть выйти к самой инстанции диалога, пусть это и будет диалог ни о чем. Сообщество должно сначала вспомнить о том, что каждый член такого сообщества – это уже «народ в себе» или «класс для себя». Только после этого оно сможет вести «продуктивный» диалог с другими. Хабермас не заботиться о том, каков «источник» внешнего – «иммигранта», «гастарбайтера» и т.д., располагается ли он вообще в схеме сколько-нибудь возможного диалога. Ведь такая (консервативная или националистическая) постановка вопроса неизбежно разрушила бы позицию, гласящую, что диалог является единственным и достаточным доказательством свободы. Мир будущей Европы – это мир «вечного диалога», а не «вечного мира», потому что «мир» оказался закрыт после критики репрессивных функций самих либеральных дискурсов.
Философская точность последних апологетов просвещения, однако, не отменяет того, что в реальности две линии распада классического диалога (образования) постоянно перекрещиваются. Так, вся история «левого движения» выписывается в качестве последовательности подобных скрещиваний. Отказ от репрессирующей функции большого освободительного дискурса выполняется только за счет того, что диалог центрируется на исключительной, далее не анализируемой объективности «источника», который, якобы, вытесняется (или не принимается во внимание) даже в самом прогрессивном проекте. Теперь освобождать нужно не только рабочих, но и капиталистов. Например, по той причине, что и те, и другие отчуждены от своего собственного либидо. (Интересным образом, Делез/Гваттари постулировали, что у каждого должен быть свой пол, но не «свое» либидо. Эта погрешность была быстро устранена– теперь у всех свое либидо, хотя эти либидо поразительным образом однообразны.) Иными словами, невозможен никакой освободительный диалог, если он не будет сохранять отношение к предельно объективному источнику, каждый раз вычеркивая большую социальную логику в качестве того, что реализуется в соответствии с классической моделью «образования» («дисциплины»).
Общеизвестна мысль, что левые последовательно теряли позиции именно потому, что оставили дискурс классовой борьбы и превратились в элитарных представителей «малых дискурсов», диалог которых нужен только для их самообнаружения. Действительно, и феномен «новых левых», и проигрыши/победы демократов в США говорят о том, что на месте прогрессивного дискурса у левых остался только пустой и вечно незанятый центр, который невозможно заполнить в силу его аполитического характера. Одним из эффектов этого процесса стало то, что предельно индивидуализированные массы (или multitude) теперь в гораздо большей степени подвержены манипулированию любого рода, нежели традиционные «необразованные» или «нецивилизованные» сообщества. Массы – это объект манипулирования аутентичностью, которая обещана как непременное условие диалога с другим и с самим собой.
Разговор о том, что может спасти левое движение, имеет откровенно спекулятивный характер, поскольку левому движению в той статусно-культурной форме, которое оно приняло достаточно давно, ничто не угрожает. Тупиковое состояние задано с достаточным уровнем комфорта. Отчасти понимая ту логику, которая завела левых в тупик, некоторых из них (вроде Бадью) в качестве выхода представляют принаряженный маоизм, то есть революционно-религиозный волюнтаризм. Однако никакого места для диалога и образования в этом волюнтаризме уже не остается. Невозможно подвести индивида к событию, если это событие должно захватить его самого его собственными руками. Вопрос реабилитации системы классического диалога, то есть системы образования и освободительного дискурса, на деле является не вопросом левых как отдельной политической силы, а вопросом самого общества.
Дата публикации: 22.11.06
Проект: Процесс
© Кралечкин Д., Ушаков А. 2006