[Прислуга, double bind , капитал союза и капитал происхождения, х+ d х, поток оплаты и поток финансирования.]
Доктор Роза де Тул [Rose de Toul] идет дальше простого разоблачения института: оказывается, что она разоблачает ответственные власти, заставляющие этот институт работать. Поэтому, словно бы не выдержав, она рвет молчаливый договор, свойственный системе власти, а именно – «то, что сказано перед психиатром, не будет повторяться». Она многое рассказывает: например об эпилептике, которого на целую неделю засунули в карцер и заковали, а газеты только лишь рассказали о его внешнем облике, - так разоблачается институт как таковой... ГИТ («Группа информации о тюрьмах») способствовала созданию среди психиатров и аналитиков движения поддержки доктора Розы.
Я хотел бы вернуться к одной теме: в последний год я пытался сказать, что либидо действует общественными инвестированиями; с точки зрения либидо родители всегда вмешиваются лишь как производственные агенты – одни из многих других – или как антипроизводственные агенты, но никогда не со стороны бессознательного - бессознательное не знает родителей. Мысль, что есть бессознательное либидинальное инвестирование общественного поля подразумевает точную различенность тех инвестирований общественного поля, которые нужно было бы назвать предсознательными инвестированиями интересов, и совсем иного типа инвестирований: бессознательных инвестирований желания или либидинальных инвестирований. Первое, что мне показалось неприятным в текстах Фрейда, - это то, как он устанавливал что-то вроде обратного соотношения между общественными и сексуальными инвестированиями. Существуют показательные тексты, в которых разбирается случай Шребера, где Фрейд говорит: понимаете ли, общественное инвестирование предполагает десексуализацию – это и есть дурное понятие сублимации; общественное поле как таковое ресексуализируется лишь в случае регрессии, и именно таким образом он интерпретирует все социальные аспекты бреда судьи Шребера, то есть это регрессия, которая разрушает десексуализаиию, исходную сублимацию. Вся наша гипотеза состоит, напротив, в том, что общественное поле инвестировано сексуальным либидо как таковым, и что в этом как раз и проявляется фундаментальная активность либидо: питать бессознательные инвестирования желания в общественном поле.
Почему это инвестирование проходит через сексуальность индивида? Здесь вступает в игру гипотеза, которая никак не соответетствует обратному отношению, введенному Фрейдом: поскольку поле сознания полностью заполнено предсознательными инвестированиями общественного поля, инвестированиями интересов, то под ними находятся настоящие либидинальные инвестирования общественного поля - инвестирования желания, которые необязательно совпадают с предсознательными инвестированиями интересов, и могут проявиться лишь в совокупности сексуальных эротических отношений и в представлении самой сексуальности, составляемом индивидом или какой-либо группой, то есть нужно, не занимаясь произвольными толкованиями, знаменитую формулу Маркса, согласно которой сексуальное отношение мужчины и женщины – это показатель отношения человека к человеку, понять буквально. Поэтому либидинальное бессознательное инвестирование общественного поля проявляется лишь через любовную серию целой группы или отдельного индивида, через серию из сексуальных отношений, и в этом смысле верно то, что через свои эротические объекты либидинальное или сексуальное инвестирование инвестирует целое общественное поле, инвестирует вовсе не в пользу какой-то десексуализации – здесь вся эта теория десексуализации повисает в воздухе. А на конкретном уровне, на уровне текстов у Фрейда существует весьма любопытное ухищрение, полностью соответствующее тем буржуазным семьям, о которых он нам рассказывает, - я имею в виду роль служанок. Я беру в расчет голые факты, изложенные в письмах Фрейда или в его «Пяти лекциях». Первая значительная подробность: по его же собственным словам (см. Джонса), он открывает Эдипов комплекс в связи со своей личной ситуацией. Она весьма любопытна: когда он был ребенком, все всегда говорили о его матери и отце: в действительности существовало два ключевых персонажа - служанка, которую обвинят в воровстве, и сводный брат, который прикажет её запереть, «засадить в тюрьму», как он сам говорит. Существует, следовательно, отношение между этим сводным братом и служанкой. Уже этого хватит, чтобы взорвать эдиповы псевдоструктуры, потому что окажется, что сводный брат поедет устраиваться в Манчестер, он принадлежит к богатой группе семьи. Я сразу же отмечаю, что Фрейд, следуя своему обычаю, постоянно сводил все это к эдиповой структуре, то есть опрокидывал эти отношения на папу-маму; в этом смысле он постоянно объяснял, что сводный брат был заменителем отца, а служанка - образом родителей. Может быть, так и бывает, только я об этом ничего не знаю. Я говорю, что Фрейд совершает необоснованный выбор в тот самый момент, когда он открывает Эдипа, оказавшись перед ситуацией, в которой либидо явно инвестирует не просто персонажей семьи, а агентов общественного производства и общественного высказывания - служанку, сводного брата. Возможным направлением (выбора) было либидо как бессознательное инвестирование общественного поля, отправляющееся от детских различий Богатого и Бедного; это возможное направление, которое Фрейд предчувствует – и мы увидим почему – и он же его вытесняет, сублимирует в пользу полностью семейной, эдиповой интерпретации.
Постоянно тезисы Фрейда дают намеки и даже беглые прямые указания, касающиеся темы богатого и бедного на уровне бессознательного либидинального инвестирования. Например, «человек с крысами» - Лакан в своем замечательном тексте «Индивидуальный миф невротика» первым показал на примере «человека с крысами» значимость наличествующей уже в детстве темы выбора богатой и бедной женщины. Это было показано исходя из идеи, которая проходит через весь случай «человека с крысами», а именно идеи особого кругооборота долга: этот кругооборот долга, либидинально инвестируемый через человека с крысами, имеет два полюса: богатую женщину и бедную женщину. В «Человеке с волками» - проблема того же самого типа: человек с волками всеми силами инвестирует служанку, которую он, будучи ребенком, видел моющей полы, поза бедной женщины, моющей полы, провоцирует в нем очень сильное инвестирование, которое будет определять часть его взрослой сексуальности. Что же говорит Фрейд? Он колеблется между двух позиций, но мы чувствует, что он уже совершил выбор. Первая позиция состояла бы в следующем: либидо инвестирует классовые образования, которые ребенок предугадывает лишь в эмпирической форме богатства-бедности. А маленький буржуа, человек с волками, что же он делает, по словам Фрейда? На основе этого восприятия женщины на полу, у него всю жизнь будет сохраняться тенденция к принижению женщины, словно бы женщина неким фундаментальным образом смещалась по направлении к бедной женщине. Одновременно принижение и любовь. Если пойти в этом направлении - а мы не очень-то привыкли так понимать Фрейда, то есть лишь один выход: признать, что сексуальное или либидинальное инвестирование инвестирует вовсе не семейные обстоятельства, а через семейные ситуации - срезы общественного поля.
Но Фрейд не хочет идти в этом направлении, и в этих же текстах он нам говорит, что тенденция к принижению женщины и к её преобразованию в бедную женщину является лишь рационализацией. Здесь-то как раз мы обнаруживаем момент, когда Фрейд немного продвигается в этом направлении, чуть-чуть знакомится с ним, а затем говорит, что он сделал это только для того, чтобы показать, что оно безысходно. Он говорит, что дело вовсе не в тенденции к принижению женщины у человека с волками, поскольку ребенок отождествляет со своей матерью всех лиц, прислуживающих ему, начиная с того мгновения, когда они свидетельствуют ему о своих нежных чувствах. Мы застаем увертки и колебания великого гения, который едва не пошел по одной из дорог, но в конечном счете отступил. Вы знаете, почему ребенок инвестировал свою служанку, стоящую на четырех конечностях - дело в том, и Фрейд извлекает здесь свой тезис, который позволяет ему провести столь странное эдипово наложение, что раньше он видел мать в той же самой позе, но не моющей пол, а в сексуальной сцене с отцом, так что тот факт, что это именно бедная женщина моет пол, не имеет больше никакого значения, это лишь вторичная рационализация по отношению к единственному либидинальному инвестированию - инвестированию папы/мамы.
В текстах третьего типа у Фрейда обнаруживается проблема служанок, которую легко понять, ведь речь идет о буржуазной семье Х I Х-го века: что бы он нам сказал сегодня, когда многие семьи отдают своих детей под присмотр португалок, у которых есть свои дети. Во-первых я спрашиваю, может ли ребенок, сколь бы мал он ни был, перепутать и отождествить свою мать - бедную португалку - с богатой женщиной, у которой она работает: я считаю, что даже если у ребенка есть склонность их путать, он быстро образумится, потому что ему укажут на непозволительно его поведения. И обратно: может ли ребенок спутать бедную португалку, которая моет пол рядом ним, с мамой, которая занимается любовью с папой? Я спрашиваю, не существует ли уже с детства собственно бессознательных либидинальных инвестирований, объектом которых является вовсе не семья и её данности? То есть семья - это некоторое место, где родители безо всякой путаницы воспринимаются в отношении с другими общественными агентами, так что либидо с самого раннего детства инвестирует данности общественно-исторического поля, и инвестирует их очевидно не по способу какого-нибудь мыслителя-марксиста - это придет лишь позднее и на уровне подсознательных инвестирований интересов, но инвестирует их в непосредственной эмпирической форме, определяя, кто богатый, а кто – бедный..
В других терминах, если выражаться как Лакан, но, может быть, не в лакановском смысле, бедный и богатый играют роль другого. Большого Другого, являющегося тем несемейным, которое схватывается через семейную организацию, то есть теми внесемейными срезами общественного поля, которые инвестирует либидо.
В текстах третьего типа обнаруживается знаменитая фрейдистская история семейного романа: проблема прислуги ставится все так же, и постановка этой проблемы именно в такой форме обязательна в буржуазной семье. На уровне семейного романа мы вновь обнаружим колебание Фрейда и его выбор; он колеблется ровно в той мере, в какой уже выбрал одно направление из двух, выбрал ребяческую фамилиалистскую концепцию. Фрейд откроет семейный роман как характеристику невроза; невроз и семейный роман невротика представлены как роман, в котором невротик фантазмирует по поводу своего происхождения, двигаясь в том или ином направлении; здесь же обнаруживается либидинальная тема богатства и бедности. Иногда субъект фантазмирует по поводу своего происхождения так: я - более низкого происхождения, я - сын не мамы, а служанки, а иногда по-другому: я - высшего происхождения, я - сын принца, мама родила меня от принца. Знаменитый пример фантазма первого типа, апелляции к бедному происхождению, обнаруживается в знаменитом тексте Софокла «Царь Эдип». Вы помните известный диалог между Эдипом и Иокасты, где Эдип говорит: мнеи во что бы то ни стало нужно узнать о своем происхождении, а Иокаста, которая хорошо разбирается в эдиповом комплексе, знает, что все это вовсе не проблема, и отвечает ему: брось этим заниматься, какое это имеет значение! Но Эдип уже настолько стал эдипом, что говорит: ты насмехаешься над проблемой происхождения, поскольку сама ты из прекрасной богатой семьи, а я сын простого пастуха, я из бедной семьи, и я добился успеха благодаря своим собственным заслугам. Он создает настоящий семейный роман и, обращаясь к Иокасте говорит ей: ага, если ты не хочешь знать о моем происхождении, значит ты его стыдишься. Итак, он создает фантазм собственного происхождения: я - из бедной семьи, я - сын служанки. Что же происходит в случае Фрейда? Когда он только открыл семейный роман, это было в связи не с неврозом вообще, а в связи с паранойей, и здесь он в каком-то предвидении схватил всё богатство сексуального инвестирования общественного поля в качестве именно сексуального. Но больше он этого не захочет и будет постоянно тормозить это направление, так что когда оно вновь возникнет виде деформаций Райха, он очень плохо к нему отнесется. Он поддержит тот тезис, что семейный роман - это лишь защита от эдипова инцеста, то есть если невротик переделывает своё происхождение, то лишь затем, чтобы избежать давления инцестуозного желания. Даже здесь, когда он вот-вот обнаружит действительно сексуальные и либидинальные инвестирования общественного поля, Фрейд идет на попятную и прилипает к эдипову треугольнику, а из этих общественных инвестирований делает просто предсознательные дериваты единственных по-настоящему либидинальных инвестирований, которые ограничены уникальной ситуацией эдипова семейного инцеста.
Присутствие другой темы, постоянно приглушаемой Фрейдом, сохраняется в форме навязчивого воспоминания. В конечном счете, что значит тот факт, что служанка так сильно смутила маленького Фрейда? Я говорю, что если существует сексуальное инвестирование общественного поля, то оно проходит на уровне детства, а Фрейду очень важно, чтобы оно складывалось только у взрослого: инвестирования общественного поля – ну конечно, но это приходит после. То есть Фрейд хочет, чтобы они не были собственно говоря либидинальными, а предполагали бы десексуализацию либидо, ограничивая его узкими рамками семьи. Итак, вся наша гипотеза состоит в том, что, напротив, богатый и бедный – это, в действительности, эмпирическое предчувствие чего-то вроде классовой борьбы, инвестированной не предсознательными интересами, а бессознательным желанием: либидинальное инвестирование ребенка, поскольку оно выходит напрямую на общественное поле, проходит здесь: богатый и бедный – это Другой в несемейном смысле. Непосредственно и прямо через семью - а я думаю, что у ребенка не бывает семейных инвестирований, всё это шутки, - через семейные данности, служащие лишь стимулом, а никак не организатором, осуществляется инвестирование другого, то есть несемейного, предстающего в образе бедного и богатого. В этом смысле классовая борьба не проходит лишь через предсознательные инвестирования (хотя это прохождение и оказывается весьма значимым), а через испытание желания, и всё это начинается с детства.
Теперь понятно, как затем будет работать эта форма вынужденной эдипизации, проводимой психоанализом. Все происходит так, словно само детское либидо открывается на общественное поле, которое оно инвестирует по-своему: по-детски и бессознательно. Что же инвестируется в этом поле под видом массивных срезов бедный/богатый, которые здесь определяют внешнее по отношению к семье? Семья – это то, что вырезано и выкроено по этим срезам, а не эти срезы определяются семьей. Эти срезы - настоящие шизы.
То, что инвестировано с самого начала – это трансфинитное множество, трансфинитное множество общественного поля, которое вовсе не закрыто, это трансфинитное множество, где есть срезы, срезы срезов, и вы не можете его закрыть, это разновидность открытого множества. Оно включает машины, агентов производства, агентов антипроизводства, а сексуальное либидо его инвестирует. То, что исследуется в последовательности наших более поздних любовных приключений, если только исследуется что-то из детства, то уж, конечно, не семейные кривляния, а что-то более глубокое, то есть семейные инвестирования несемейного, начинающиеся в детстве.
Психоаналитики теряют стыд, когда объясняют тревоги ребенка или женщины, пришедшей на прием. А для чего вообще приходят на психоанализ? Согласно стандартному ответу, все дело в фаллосе, в терминологии Фрейда - это пресловутая зависть к пенису, и именно по причине такой зависти женщины подвергают себя анализу. Для ребенка дела обстоят подобным же образом; быть фаллосом, не имея его - это конфликтная ситуация. Всё это эдипова реинтерпретация. Слишком очевидно, что, если говорить в моралистическом ключе, в нашем капиталистическом обществе невозможно смириться с положением ребенка или женщины, а раз это невозможно, то возможно выкрутиться благодаря странным ухищрениям. Но почему? Дело не в фаллосе иле его отсутствии, от нас что-то скрывается, а именно то, что не позволяет ребенку принять собственное положение, то есть экономическая зависимость – одновременно в политическом и либидинальном смысле, та зависимость, в которой он находится. Для женщины это та экономическая зависимость, в которой она находится и которая мешает свободной игре общественного поля, либо компрометирует её. Итак, когда действительные тупики, выстроенные этим общественным полем, мешают свободной игре общественно-либидинальных инвестирований, по необходимости осуществляется опрокидывание на поле семьи, где женщина, так же как и ребенок, оказывается полностью закабаленной пленницей, и в то же время она рискует слушать успокоительные речи тех, кто говорят: вот откуда берутся твои проблемы, они не там, где ты думала, то, что ты считала проблемой – не более, чем девиация настоящей проблемы. Здесь-то как раз обнаруживается лучший механизм подавления.
Лучший механизм подавления: если вы желаете задавить свободную игру общественных инвестирований на уровне бессознательного и либидо, поскольку они кое-что значат, уже наличествует инвестирование общественного поля предсознательными интересами, целая система подавления, которая действует на уровне революционных или классовых интересов, но чтобы задавить либидинальные инвестирования того же самого поля, которые осуществляются совсем по-другому, необходимы силы, которые сильнее сил подавления: силы вытеснения, которые не менее проработаны обществом и общественными детерминациями. Эти силы создают в общественном поле настоящие тупики, которые возвращают желание к полю семьи.
Мы хорошо видим, как идет этот процесс: вы начинаете с трансфинитного множества, инвестированного либидо, общественное поле сексуально инвестируется либидо. Неслучайно персонажи семейного романа всегда представляются в связке с историческими персонажами, либо же просто как их производные. Семейный роман возвращается к тому, чтобы сказать: да, мой настоящий отец – это Чингисхан, а моя настоящая мать – это Катерина Медичи, а может и служанка с пролетарием. Именно так детское либидо, проходя через некоторые семейные стимулы, начинает искать подходящие ему срезы общественного поля и то, что в них оно будет инвестировать.
Это трансфинитное множество. Действие Эдипа, как бы оно ни называлось, а его называют символическом, воображаемым и т.д., – всегда операция наложения, проекции, если говорить как математики. Речь идет о том, чтобы наложить [ rabattre ] начальное множество на конечное, причем начальное множество – это общественное поле, инвестированное либидо, т.е. трансфинитное множество, а конечное – это семейное замкнутое множество. Вы как ни в чем не бывало осуществляете операцию наложения, желание попадается в ловушку, когда ему говорят: «а, вот чего ты, старик, хочешь!». Роль же психоанализа заключается в том, чтобы способствовать и собственными средствами поддерживать это наложение, которое придумал не он, но для которого он нашел новые инструменты.
Это наложение или опрокидывание подобно бегу к смерти. Конечное семейное множество, на которое всё накладывается, – это конечное множество - 4,3,2,1,0, и оно будет все больше и больше сжиматься до тех пор, пока желание не окажется полностью задушено, не станет только лишь желанием подвергнуть себя психоанализу. Катастрофа. 4,3,2,1... 4 - в самом деле, нам объясняют, что для существования Эдипа нужен четвертый термин, который является условием триангуляции, четвертый термин – это знаменитый отсутствующий термин, фаллос, которого нет на своем месте, и т.д. Четвертый термин, которого нет на месте, – это условие эдипа; при этом условии в классической постановке Эдипа сохраняются три других термина, которые зовутся папой, мамой и Я.
Я скажу вам один секрет; Нарцисс и нарциссизм приходят после Эдипа, а не до. Эдипова машина - это эдипо-нарциссическая машина. Фатальная ошибка психоаналитиков в том, что они обманывают сами себя, выдвигая вперед Эдипа, причем его постановка всегда тройственна, а затем на него накладывается все общественное поле и все инвестирования. Желание было сведено к Эдипу, едва только оно начало испытывать фантастический опыт, машинный опыт, который является самой прекрасной деятельностью человека; он в этом опыте придумывал разные машинные трюки. Эдип выходит на сцену, четвертый термин был нужен для самой постановки, он будет перемещаться между остальными тремя, но не будет иметь значимости сам по себе: им окажется пресловутый фаллос, по отношению к которому определяются три других термина.
Мотивация (исключая тех, кто уже прошли первый анализ) всегда является экономической, то есть состоянием зависимости субъекта, но не зависимости от папы и мамы. Поэтому-то денежные отношения настолько интериоризированы в психоанализе. И не в первый раз монетизация скрывается средствами оплаты. Психоанализ настолько интериоризирует денежные отношения лечащего врача к пациенту и оправдывает их самыми комичными и шутовскими предлогами именно потому, что эта интериоризация приносит выгоду, кое-что скрывая, а именно то, что экономическое происхождение зависимости определяет мотивацию, побуждающую пройти анализ. Никто из нас не может представить, как женщина или ребенок как таковые могли бы принять свое положение в нашем обществе; для женщины я не вижу никакой возможности, и то же с еще большим правом можно сказать о ребенке. Это невозможно с точки зрения желания, но, повторюсь, не потому, что желание – это всегда желание фаллоса.
Как только эдипова машина начинает работать, количество терминов редуцируется еще больше – их остается лишь два. Существует множество возможных решений, но эдипова машина функционирует тремя различными способами, соответствующими исключению одного из терминов. Первый вариант: отец и мать объединяются, чтобы уничтожить ребенка, ведь первая задача эдиповой машины, этой большой молотилки, (и это представимо в качестве одного из эдиповых полюсов) такова: первичная сцена, родительский коитус, кастрация ребенка. Отец и мать объединяются для поддержки порядка как порядка тайны.
Второй вариант: ребенок уничтожает отца, чтобы объединиться с матерью. Это полюс инцеста, второй эдипов полюс. Третий вариант: мать объединяется с одним из других терминов, чтобы исключить третьего. Это ужасная, так называемая доэдиповая мать, которая является абсолютно необходимой частью для Эдипа. В этом варианте остается лишь два термина и совершается еще одно усилие, чтобы достичь желаемого результата, то есть смерти желания. А когда желание узнаёт, что то, чего оно по-настоящему желает, - это убить отца и заполучить любовь матери, оно оказывается на ограниченной территории своей частной жизни, своего маленького пустячного секрета. Но два термина - это еще слишком много, поэтому можно обнаружить и последнюю стадию эдиповой машины: останется только один термин и это – нарциссизм. Очевидно, что нарциссизм является продуктом эдиповой машины, а не наоборот. Но и великого Нарцисса по-прежнему слишком много, результатом этой погони за смертью оказывается нуль, то есть то, что Фрейд на конечном этапе истории психоанализа выявил под именем влечения к смерти; желание теперь может быть лишь желанием уничтожения, то есть печалью. А в шизоанализе всё наоборот. Когда мы видим эту бесконечную редукцию – а это в наибольшей степени поражает меня во множестве книг современных аналитиков, которые доходят до того, что говорят (как Леклер): сегодня осуществляется радикальное децентрирование аналитической операции, то есть больше нет нужды даже в отсылке к семейной сцене, психоаналитическая сцена значима сама по себе, – остается только сказать: психоанализ стал аксиоматикой, указанием на истинность самого себя. То есть психоаналитическая сцена больше не испытывает никакой нужды в во внешнем референте, даже семья оказывается чем-то слишком внешним: психоаналитическая сцена кормится своим собственным внутренним референтом, она доказывает себя себе же, а диван становится испытанием реальности. Это приближение к нулевой отметке, после дивана остается только уничтожение.
Предполагаемая нами шизоаналитическая операция должна полностью перегруппировать это поле, то есть практически, на уровне индивидуальных анализов, разоблачить влечение к смерти, разбить эту крайнюю тенденцию движения к нулевой отметке, которую нам навязывает эдипова машина, а затем сломать семейную тюрьму на уровне инвестирований достичь открытости – вот что такое шизоанализ: [необходимо] довести субъекта до бреда на общественно-историческом поле вместо того, чтобы вести его к неврозу, связанного с папой-мамой. Таким образом, шизоанализ понимается как воинствующий анализ, ведь, повторюсь, классовая борьба проходит не просто на уровне предсознательных интересов, а на уровне либидинальных инвестирований бессознательного. И если классическая формулировка Фрейда гласила, что либидо инвестирует общественное поле лишь в той мере, в какой оно десексуализируется (см. «Я и Оно» и случай Шребера), и я вижу в ней способ сказать нам, что желание не имеет ничего общего с общественным полем, что оно как бессознательное желание равно Эдипу, то базовое утверждение шизоанализа состоит в следующем: либидинальное инвестирование как таковое действует на общественное поле и при этом не предполагает никакой десексуализации, все наоборот; сексуальные же отношения индивида или группы являются лишь показателями этих инвестирований бессознательного желания на общественно-историческом поле.
Нужно вновь просмотреть тексты Фрейда, касающиеся служанок. В прошлом году я говорил себе: вся эта открытая или едва признанная, развернутая или таящаяся привязанность к семье, которая оживляет психоанализ, – все это очень важно, поскольку после того, как желание эдипизировалось, свободные формации желания можно обнаружить лишь в форме влечения к смерти. Я хочу сказать, что, как только жизнь эдипизировалась, сущность жизни, если выражаться как Ницше, стало возможным обнаруживать только в форме жизни, обращенной против самой себя, то есть в смерти. Повторяю: желание общественного поля наличествует не во взрослом состоянии, иначе все это не имело бы никакого смысла, поскольку мы пришли бы к тому же самому тезису: да, для инвестирования общественного поля необходима десексуализация детского либидо. Но как раз это инвестирование и идет с самого раннего детства. Прежде больной не соотносился с семьей, в этом соотношении – открытие психиатрии XIX века, великая буржуазная идея, что хорошо показал Фуко. Он был абсолютно прав, когда говорил, что психоанализ, хотя его средства и были совершенно новыми, не противоположен психиатрии XIX века, ведь он выполняет то, что она ставила себе в качестве задачи, но в чем она не смогла добиться успеха, поскольку у неё не было этого замечательного семейного средства, дивана, а были только дома для умалишенных. Фрейду удается сделать то, что пытался сделать Пинель. Нужно видеть, где делаются срезы.
Меня поражает, что наиболее смелые инициативы, принадлежащие левому лагерю, такие как антипсихиатрия, не слишком далеко продвигаются именно потому, что они не выходят за пределы этой проклятой приверженности семье. Лэйнг понимает опасность, ведь история шизогенных семей – это просто смешно. Возьмите книгу Лэйнга и Этерсона «Ментальное равновесие», где они анализируют семьи и пытаются показать, в чем они шизогенны. Вначале они отправляются от самого шизофреника, а затем возвращаются к семье; они рисуют картину, на которой видно, что в самом описании шизогенных семей кроется серьезный обман, ведь в действительности это типичные эдиповы семьи, а организационное определение семьи они называют шизогенным фактором: пресловутый double bind, то есть предъявление двух противоречивых приказов при котором предполагается, что субъект начнет сползать в эту ситуацию двойного тупика. Вот типичный пример. Переведена книга одной больной Лэйнга, которая чудесным образом исцелилась. Она повсюду рисовала своими экскрементами, а на групповых собеседованиях некоторые больные были за то, чтобы ей позволяли этим заниматься, а другие – против, они говорили, что это не соответствует требованиям чистоты. Однажды Лэйнг, созерцая скатологическое полотно, сказал: «неплохо, но не хватает цветов». Дама попыталась накладывать цвета и стала художником, а затем и составила рассказ о своей жизни и семье. Но разве есть семья, которая перестала бы налагать двойные запреты (double binds), разве есть отец, который одной рукой не держал бы за глотку, говоря «я - твой лучший друг», а другой рукой не отвешивал бы шлепки, отчитывая за невежливость?
Это точное определение double bind, и говорить, что это и есть шизогенный фактор – значит впадать в неисправимое заблуждение. Вся история Бейтсона – это формирование невротика в эдиповой семье. В работе «Я и другие» Лэйнг говорит, что, в конечном счете (и здесь он выдвигает понятия утвержденности и оспаривания), шизофреник – это тот, у кого была лишь ложная утвержденность в жизни по модели double bind, или же тот, кто был вовсе оспорен. Все это по-прежнему абсолютно семейная этиология шизофрении, которая сводит её к невротической схеме: шизогенным фактором называют фактор, обычно относящийся к Эдипу, и таким образом продолжается все та же работа по всеобщей эдипизации. Но когда мы сталкиваемся с шизофреником, мы можем быть уверены, что у него есть семейные проблемы, но сам он находится в другом месте, он настолько принадлежит другому миру, что он сказал бы вам: «да, конечно, мой отец, мать», но ему от этого только смешно, он от этого устал. У него есть свои голоса, и это голоса не папы и мамы, это общественно-историческое поле.
Мне кажется, что ни антипсихиатрия, ни институциональная психиатрия не оставляют эту приверженность к семье, поэтому я считаю, что исследование шизофрении может по-настоящему обратиться к своему объекту лишь при том условии, что будет разорвано это псевдоотношение желание/семья.
Мне говорят, что я несправедлив с Леклером; я отвечу, что я не нарочно. В работах С.Леклера [S. Leclaire] меня поражает то, что в них присутствуют два полюса; один полюс смещается в направлении преодоления Эдипа, а другой пытается превратить психоанализ в разновидность внутренней аксиоматики, и я не знаю, как он ухитряется примирить два этих полюса.
Перейдем к экономическому аспекту. Вся моя отправная гипотеза состоит в том. что имеется тесное родство между капиталистической и шизофренической машинами, иначе говоря, функционирование капитализма – это разновидность шизофункционирования. Но гипотеза, которой я хотел бы следовать - как раз в том, что это одновременно очень близкие вещи - шизофренический и капиталистический процесс, которые должны рассматриваться на экономическом, а не на идеологическом уровне, ведь именно на уровне экономического процесса вскрывается родство капиталистической и шизофренической машин, но тут же оказывается, что это весьма разные вещи, поскольку родство этих двух процессов происходит из тождественности по природе, а различие - из существенной разности режима. Тождественность природы и разность режимов - вот наш объект. В прошлый раз мы исходили из идеи, что тождественность по природе состоит в следующем: если шизофреник – это человек, который испускает и пропускает раскодированные потоки, который раскодирует все потоки, то именно поэтому он не поддается Эдипу, ведь Эдип – это перекодирование, невротик - это тот, кто убегает от шизофрении благодаря перекодированию, только последнее не может быть обычным (общественным перекодированием), а оказывается эдиповым.
Капитализм же исторически был выстроен на основе раскодированных потоков. Раскодирование потоков сделало капитализм возможным, и его верительная грамота – вовсе не раскодирование потоков, поскольку они могут быть раскодированы безо всякого образования или формирования капиталистической машины, как это мы видели на примере древнего Рима или феодализма. Капитализм выстраивается, когда он задает сопряжение, конъюнкцию раскодированных потоков, когда раскодированные потоки как таковые входят в определимое соотношение.
В докапиталисическом общественном поле потоки раскодируются буквально во всех направлениях, разбегаются сериями независимых друг от друга ускользаний, и мы видели, что капитализм возник, когда два раскодированных потока вошли в сопряжение, то есть раскодированный поток денег и детерриториализированный поток рабочей силы. Когда друг против друга на рынке оказываются обладатели денег, которые в конъюнкции (в встрече с другими) станут капиталом, и великий детерриториализированный, обладающий лишь своей рабочей силой. Эту историю можно понять, если увидеть, что это двойное раскодирование вводит две совершенно независимые серии, поэтому их встреча могла бы и не осуществиться, как в древнем Риме в какой-то момент было произведено раскодирование без образования такого сопряжения: во всём этом процессе присутствует радикальная случайность. В какой же форме осуществляется эта встреча? Этот обладатель денег в тех исторических обстоятельствах, которые мы рассматривали, то есть в тот самый момент, когда у него появился интерес продавать земельную собственность и вкладывать свои деньги в промышленный сектор, этот обладатель раскодированных денег собирается купить рабочую силу детерриториализированного трудящегося. Оказывается, что в этом действии капитал, поскольку он покупает рабочую силу, становится настоящим промышленным капиталом. Раньше капитал, конечно, существовал, но не в капиталистическом смысле: был торговый (коммерческий) и банковский капитал, но он, согласно замечательной формулировке Маркса, функционировал в порах старой формации. Что это означает? Буквально это означает, что он функционирует как капитал союза, в союзе со старой докапиталистической формацией, будь она феодальной или деспотической. Например, в китайской империи имелся настоящий торговый и банковский капитал, который функционировал в союзе со всем тем, что включает надзор и государственную власть великого деспота, он функционировал как капитал в союзе с докапиталистической формацией. Когда случается встреча двух серий раскодированных потоков, которая окажется конститутивной для капитализма, происходит что-то вроде мутации капитала, который становится промышленным, и это мутация состоит в превращении союзного капитала в тот, который нужно назвать капиталом происхождения. Прекрасный текст из первой книги «Капитала», в разделе, озаглавленном «Всеобщая формула капитала», хорошо показывает это превращение, когда Маркс говорит: «здесь стоимость внезапно представляется как самодвижущаяся субстанция, для которой товар и деньги суть только формы», то есть торговый и банковский капиталы, товар и деньги перешли на службу этой новой форме. Более того, вместо того, чтобы представлять отношения между товарами, стоимость входит в частное отношение с самой собой, она различает в себе первичную и прибавочную стоимости так же, как Бог различает в своем лице Отца и Сына, «лучше и не скажешь: капитал становится капиталом происхождения». Итак, само производство прибавочной стоимости зависит от сопряжения двух раскодированных потоков - потока денег и потока труда, от сопряжения, которое делает из капитала капитал происхождения. В чем же формула этого преемственного капитала? Если угодно, ее можно представить как х+ах - это форма, в которой деньги становятся капиталом, а деньги становятся капиталом в той мере, в какой они вбрасываются в операцию, которую Маркс называет почкованием, то есть когда деньги производят деньги. В самом деле, непроницаемая тайна состоит в том, как деньги могут производить деньги: х+ах, где ах - это прибавочная стоимость, то есть а+ах - это и есть форма, в которой деньги производят деньги. Откуда берется эта прибавочная стоимость? Мы знаем, что по Марксу она происходит как раз из этой встречи и этого сопряжения обладателя потока денег и обладателя потока труда, поскольку второй продает свою рабочую силу первому.
Если исходить из этого, существует что-то вроде двух схем. Одна схема является арифметической, её можно выразить в форме А'-А=прибавочная стоимость. Она соответствовала бы прибавочной стоимости, понятой как арифметическая разница: такова тенденция всех текстов Маркса, ведь он нам говорит: покупатель рабочей силы покупает её в форме заработной платы, которую он выдает. Эта заработная плата соответствует тому, что необходимо для поддержки и возобновления рабочей силы трудящегося; пусть это будет 6 часов, следовательно б часов - это то, что необходимо для поддержки и воспроизводства рабочей силы. Но покупая рабочую силу, он не покупает ее на 6 часов, даже если идет почасовая оплата, а покупает на весь рабочий день, который равен, предположим, 12 часам. Итак, есть разница между тем, что покупатель извлекает из рабочей силы, заставляя её работать 12 часов, и тем, что он платит, что соответствует 6-и часам, откуда и появляется формула прибавочной стоимости А'-А, то есть арифметическая разница. Очевидно, что подобная концепция, не принадлежащая собственно Марксу, вызовет оживление у антимарксистских экономистов. Но на тех же самых страницах он говорит совершенно другое: существует разница между рабочей силой, рассмотренной в своей меновой стоимости и ей же в её потребительной стоимости. В этих текстах разница уже не может быть арифметической, поскольку различие между чем-то рассмотренным с точки зрения своей меновой стоимостью и тем же самым, но рассмотренным в своей потребительной стоимости, - это качественное различие. В самом деле, говорит он нам, заработная плата, выдаваемая обладателем денежного капитала, соответствует меновой стоимости рабочей силы, тогда как работа, производимая обладателем самой рабочей силы соответствует потребительной стоимости. Тем самым, это уже не арифметическая, а качественная разница. Теперь уже формула прибавочной стоимости не А'-А, а dу/d х, если dу – это изменение в некоторый данный момент потока капитала, которым обладает владелец капитала-денег, а dх - это изменение потока труда, которым владеет обладатель рабочей силы. Иначе говоря, это уже не арифметическая разница, а, в соответствии с природным различием двух потоков, дифференциальное отношение. Эта вторая формула dу/dх имеет одно преимущество: сразу видно, откуда берется d х - именно потому, что dу и dх являются элементами дифференциального отношения, существует производство dх как добавляющегося к х. Здесь изменение, посредством которого капитал производит как, будто порождая, х, показывает природу дифференциального отношения dу/dх. Нужно понять, что же это за дифференциальное отношение, быть может, вся капиталистическая экономика работает на этом типе отношений, функционирует на их основе, но это еще нужно проверить. При этом я проверю свою гипотезу, которая утверждает, что капитализм никогда не двигается на основе кодов, коды существуют смеха ради. Это первый общественный режим, который не проходит через коды, и в этом смысле он очень близок шизофрении. Но в другом отношении он ей вовсе не близок, поскольку он обнаружил замечательный трюк: рушащиеся и исчезнувшие коды он заменил аксиоматикой, которая во много раз более цинична, более жестока, более ужасна, чем код великого деспота. Аксиоматика подразумевает, что капитализм, прежде всего и быть может в первый раз, представляется как общество, определяющее поле имманентности, внутри которого он выстраивает сопряжение раскодированных потоков. Аксиоматика потоков выстраивает поле имманентности, которое капитализм заполнит своими собственными содержаниями, тогда как прежде всегда присутствовала связь общества и кодов, которые апеллируют к идеологическим трансцендентным определениям.
Что же это за качественная разница? Мы уже не можем выкрутиться, сказав, что это два гетерогенных потока, тем более, что у нас уже нет кодов, чтобы квалифицировать эти потоки. Мы уже превзошли эту простую точку зрения, показав, что два этих качественно различных потока вошли в весьма специфическое, дифференциальное, отношение друг к другу, подобно тому, как в дифференциальном исчислении существует отношение дифференциала по абсциссе и дифференциала по ординате. Если истинно то, что два рассматриваемых потока – это поток капитала-денег, конвертируемого в средства производства, одна часть которых обращается в постоянный капитал, а другая – в покупку рабочей силы, то есть в переменный капитал, то это значит, что, являясь двумя гетерогенными потоками, они становятся двумя частями капитала: постоянный капитал и переменный – теперь нет никакого сомнения в том, что эта качественная двойственность потоков должна обнаружиться в средствах денежного обращения, и, более того, его механизм продвинет нас в понимании типа взаимоотношений между этими двумя потоками.
Условие дифференциального отношения состоит в том, что две рассматриваемые гетерогенные, качественно различные величины не обладают одной и той же мощностью. Необходимо, чтобы одна из них была такой мощностью [ puissance ], а другая - простой величиной. Мы должны схватить природу двух потоков и их соотношение с точки зрения денежных средств. Я хотел бы предложить один принцип: в сущности, игра денежных средств идет как бы на двух плоскостях сразу, и существование этих двух плоскостей оказывается наиболее общим основанием капитализма. Я буду опираться на двух современных экономистов: Сюзанну де Брюнхоф [Suzanne de Bruenhoff] («Денежные средства у Маркса и предложение денежных средств» – La monnaie chez Marx et l'offre de monnaie) и на одного неокапиталистического экономиста, который разрабатывает, сам того не желая, совершенно шизофреническую теорию экономики , так что мы можем даже поставить проблему: в чем состоит разница между, казалось бы, научным текстом и каким-нибудь шизофреническим текстом, если речь идет о механизмах капитализма? Этот второй экономист, у которого немало энергии и таланта, - Бернард Шмитт [Bernard Schmitt ], и я буду использовать его работу «Денежные средства, заработные платы и прибыль» (Monnaies, salaires et profit , P. U. F.).
Итак, марксистка Сюзанна де Брюнхоф и Шмитт (который не является марксистом), говорят в точности одно и то же, если брать уровень, который меня интересует – уровень феноменологического описания: существует две формы денежных средств, которые дают два ряда различных следствий. Марксистка извлекает из этого ту идею, что капиталистические механизмы могут продолжать игру, только устанавливая фиктивную конвертируемость двух видов денежных средств. Эта конвертируемость фиктивна с начала и до конца, она зависит от золотого обеспечения, от единства рынков, от процентной ставки. В действительности, эта конвертируемость создана, по Сюзанне де Брюнхоф, не для того, чтобы функционировать, а чтобы скрывать капиталистическую операцию: фиктивная, теоретическая, постоянная конвертируемость одной денежной формы в другую обеспечивает сокрытие того, как все работает. В этом понятии скрытия меня интересует то, что на том уровне, на каком его анализирует Сюзанна де Брюнхоф, это не идеологическое, а операционное, организационное понятие. Иначе говоря, капиталистическое денежное обращение может функционировать лишь на основе объективного сокрытия, состоящего в том, что одна денежная форма якобы конвертируется в другую.
То, что говорит Шмитт, сводится к тому же самому. Он полностью признает две денежных формы и пытается их определить. Одна форма, говорит он, – это чистый творящий [createur] поток. Мы уже понимаем, что фундаментальный феномен капитализма – это то, что все банкиры называют созданием денег, это творящий поток, который реализуется в создании денег. Другая, совершенно отличная форма – это деньги-доходы, то есть деньги, определенные как покупательная способность. Дьявольский момент тезиса Шмитта в том, что он говорит: понимаете ли, именно превращение первой денежной формы творящего денежного потока во вторую форму денег-доходов создает покупательную способность. Она не существует прежде формы денег-доходов. Так можно сказать, почему бы и нет, ведь, в самом деле, существует такая денежная форма как создание денег, что-то вроде мутирующей силы – так осуществляется пресловутая монетизация экономики посредством создания денег. При этом роль банков оказывается определяющей – создавать эти денежные средства. Есть другая форма – деньги-доходы, покупательная способность: деньги-доходы, то есть преобразования творящего потока создают покупательную способность, которая не предшествует таким преобразованиям. Непосредственное следствие: рабочий не покупается, нет никакого воровства, и нет прибавочной стоимости. Шмитт говорит, что Маркс ошибся. Необходимо купить рабочую силу трудящегося, чтобы получить прибавочную стоимость, но доход в форме заработной платы не может играть в этом никакой роли, поскольку покупательная способность создается доходом, но не предполагается им заранее. Следовательно, как он выражается, заработная плата – это не форма приобретения, а форма превращения одного вида денежных средств в другой.
На этом уровне де Брюнхоф и Шмитт говорят примерно одно и то же: у обоих имеется две нередуцируемые формы денежных средств, существует переход или превращение одной формы в другую, что только и дает капиталистической системе возможность функционировать. На чисто описательном уровне слишком даже очевидно, что денежные средства, которые проходят через предприятие и которые выходят из банка - это знаки силы капитала, если угодно, что-то вроде изыскивающей выгоду природной силы, и эти знаки, исключая момент, когда предприятие предоставляет свой баланс и когда одна денежная форма переходит в другую, не могут реализоваться здесь и сейчас, поскольку они подразумевают целую систему дифференциальных отношений, которые вводят в игру другие предприятия, финансирующие банки и т.д.
Итак, с одной стороны у вас есть система знаков экономического могущества, проспективных нереализуемых сил, что-то вроде среза-отделения в системе денежных знаков капитализма. В целом, мы поместим эти знаки экономической власти под родовой термин структуры финансирования. Именно вся область структуры финансирования проходит через предприятие и связывает его с банками, ведет к другим предприятиям в отношении с другими банками.
Со стороны же наемного работника, то, что он получает - это не знаки нереализуемой здесь и сейчас экономической власти, которые имели бы проспективную стоимость, а знаки меновой стоимости, которые представляют уже не структуру финансирования, а систему платежных средств, оплаты собственного труда и покупаемых благ. Эта система платежных средств и меновой стоимости конвертируема в блага и потребительную стоимость, она вступает в особого рода дву-однозначное отношение с предложенным веером продуктов, с тем, что ей предложено на рынке. В системах этого типа посредством оплаты приобретаются определенные типы благ, которые предложены; это уже не тип среза-отделения в множестве знаков экономической власти, а срезы-выборки в серии продуктов, присвоение которых основывается на том, что я обладаю определенным числом платежных средств.
Я как раз пытаюсь определить конкретные области, где присутствует то различие двух фундаментальных аспектов денежных средств, которое подтверждает нашу отправную гипотезу: d у и d х отсылают к величинам, которые обладают неравной мощностью, то есть не одни и те же денежные средства входят и выходят из предприятия и входят и выходят из кармана наемного работника. А когда делают вид, что они конвертируются одни в другие, то так оно, конечно, в самом деле и есть, только весь юмор в том, что это не имеет никакого значения, ведь это не изменяет их различия по природе: они не обладают одной и той же мощностью - одна форма действительно является знаком экономической власти, а другая ничем подобным не бывает, она - это буквально знак бессилия оплачиваемого работника, то есть одна определяет структуру финансирования, а другая – множество платежных средств. В конечном счете, это разные вещи, что по крайней мере реализует нашу начальную гипотезу - необходимо, чтобы по меньшей мере одна из величин была несоизмеримой силой, не соотносимой с другой, чистой и простой величиной. Так что, если бы мы пытались измерить одну с помощью другой - это все равно, что пытаться измерить астрономические расстояния сантиметровой линейкой. Все дело в том виде денежных средств, который функционирует совершенно иначе.
Я добавлю еще два момента. Что касается этой самой дуальности, то если пытаться определить её на более точном уровне, первое, что приходит в голову – платежные средства являются примерно тем, что называют разменной монетой, а создание денег отсылало бы скорее к так называемым кредитным средствам.
Но в действительности, процесс не останавливается и отношение постоянно интериоризируется: скорее уж внутри самих кредитных средств обнаруживаются две эти формы, но каким образом? В различии, которое проводят между банковским кредитом и коммерческим кредитом, поскольку второй отсылает к феноменам так называемого простого обращения. Например, переводной вексель с фиксированным сроком действия – это кредитное средство, функционирующее, как платежное средство. Банковский же кредит обладает совсем другой природой, он предполагает особое обращение, которое не находится в связи с оборотом товаров, а подразумевает специальный кругооборот контрактов, оборот, в ходе которого кредит приобретает и теряет свою меновую стоимость.
Итак, не только в лоне большой дуальности разменной монеты и кредитной монеты, но и внутри последней, в дуальности коммерческого и банковского кредитов, мы обнаруживаем ту же самую дуальность платежных средств и структуры финансирования. Наконец можно сказать, что исходные для нашего рассуждения потоки, поток денежного капитала и поток труда, трансформировались в пользу дифференциального отношения, когда они вошли в отношение с двумя денежными потоками, которые весьма различны, – денежным потоком как структурой финансирования и денежным потоком как платежным средством. Это позволяет нам исправить тот очевидно ложный тезис, согласно которому капитализм как таковой, как я утверждал, существует лишь в виде промышленного капитализма, что одновременно и истинно, и ложно. Я хочу сказать, что это истинно, поскольку капитализм как таковой мог возникнуть только в форме банковского или торгового капитала, который все время заключал пакты в прошлом и продолжал бы заключать их и дальше с другими формациями, не будь промышленного капитала, но при этом следует добавить, что да, капитализм в самой своей основе является промышленным, но функционирует он лишь как коммерческий, банковский капитал, который задает промышленному производству его цели. Теперь уже этот коммерческий и банковский капитал не состоит в союзе с докапиталистическими формациями. Он реализует свой настоящий союз – союз с самим промышленным капиталом, союз, который предполагает всевозможное насилие, то есть всю ту власть, которую банковский капитал имеет в организации самого производства, и все то давление, которое он оказывает на него.
Ответ на вопрос по экономике:
Я заботился о том, чтобы дать два приблизительных анализа областей, где появляется такая денежная форма. Первая область – это различие между денежными средствами, которые проходят кругооборот банк/предприятие, и другой формой денег как платежными средствами, то есть тем, что входит и выходит из кармана работника. Вторая область – это различие двух типов кредитных средств: коммерческий кредит и банковский кредит. Было бы интересно к этому добавить другие области, где ясно проявляется это различие. Нужно было бы показать, каким образом банк обладает властью над двумя денежными формами, то есть как он выпускает платежные средства и формирует структуры финансирования, и в чем это соответствует теоретически конвертируемым, но реально различенным банковским операциям.
(перевод - Кралечкин Д.)
(перевод двух других лекций, прочитанных Делезом в ноябре-декабре 1971 г. см. здесь: Коды и капитализм, Природа потоков.)
Дата публикации: 21.10.06
Проект: Библиотека форм
© Делез Ж. 2006