Можно ли определять врага философии из расшифровки самого понятия философии как любви к мудрости? Сегодня, в эпоху тотального обмена, когда эквивалент всегда ускользает, это определение вновь обретает право на существование. Тотальность обмена установлена десакрализацией неоправданных социальных трат. Короче, понятнее и по-русски это звучит так: «Любовь как таковая придумана большевиками, чтобы денег не платить». Таким образом, меновая стоимость по отношению «к неизвестно чему» уже сама по себе враждебна философии, хотя эта вражда и поставлена на преподавательский конвейер.
Это если подойти со стороны «любви». А с другой стороны (определения) мудрость плохо калькулируется, особенно если посмотреть по-житейски. Такого добра хватает, да и хватало на всех с избытком, который в свою очередь поглощает любое философствование. Когда все кому не лень пытаются «помудрствовать лукаво», а это и есть тотальное преподавание философии, рождается вражеское философии окружение.
Но такие ее враги – это мелочь, и на институциональное положение философии это особенно не влияет. Принудительная конъюнкция мелких врагов философии с культурным материалом даже в какой-то мере, из-за скученности этого материала, держит философию (хотя бы как исторический раритет) на плаву.
В большей степени вражескую функцию выполняют культуртрегеры, транслирующие с помощью своих образовательных, чаще импортных транзисторов, фундированную, по их мнению, авангардным интеллектуальным процессом продукцию. В данном случае фундированность уже самих ретрансляторов своим пересказом заставляет их выполнять охранительные функции эстетических, но не более того, присказок. Тем самым – самих себя сажая на цепь. Вражеская позиция здесь, конечно, не в глодании костей с барского стола, а в характерной реактивной интерпретации каких-либо попыток выбежать вперед авангардного интеллектуального процесса, пустив тем самым его под откос.
Но этим забеганием и предъявляется претензия на философию, поскольку философы, в том числе и злостные симуляторы коллективного творчества, ради верности философским принципам не могут не произнести фразу «Платон мне друг, но истина дороже», или «Наш Боливар не выдержит двоих». Те же, кто соблазняют неприсваиваемостью истин, ре-коммуникативностью сообществ, стремясь быть верным философии, в любом случае создают некий концлагерь ментальных производств, и не желая того, залезают на вышку с пулеметом. Иначе неприсваиваемость может быть присвоена, но только кем то другим.
Однако вопрос в том, насколько бесконечен перечень пускаемых под откос для тех, кто претендует на философствование.
Можно ли зафиксировать воспроизводимое пространство философии? Занафталиненные и плаксивые тетра-группы в виде совместности любви, искусства политики, науки или знаменитые затирания с производствами концептов лишь мультиплицируют манципацию внутреннего кругового пространства мучного изделия в стиле бублик и затрудняют элиминацию со слухового аппарата изделия в стиле лапша.
Ныне имеется избыток и любви (тем более за деньги), и искусства, и политики, и науки (даже бесплатной). Суммировать можно все это многократно. Концепты уже продуцируют сами себя как кролики. Как определить в этом всем философию?
Можно ли выявить философа современности только по дискурсу, которым он взламывает иные дискурсы, поскольку последние, как правило, тривиальны, и можно ли философский дискурс произвести как окончательно не-тривиальный? Не будет ли это произведением расставленных не так и не к месту тривиальностей? Возможно ли отделить философию от имитации философии и достаточно ли для этого просто сходить на философский факультет? А можно ли ее отделять от философствования, продуцирующего интеллектуальную изощренность, которая манифестирует принципиальную не включенность в обслуживание ожидаемого сообщества, но и одновременно полностью подключенного к этому ожиданию, в особенности в эпоху, когда происходит конструкция политико-социальных нарративов.
Социальные нарративы, которые конструируются в таком режиме, конечно, не могут быть обвинены в искажении или неточном отражении реальности. Сам взгляд на реальность, даже социальную, может быть перманентно изменчивым вплоть до отрицания таковой. Однако как раз банальные политико-социальные нарративы устанавливают правила, которые не могут быть нарушены, и нетривиальным нарративам от этих правил или игры с ними уйти не удается. Можно сколь угодно оригинально и неоднозначно для массовой публики описывать значимое для нее событие, но, например, невозможно подвергать сомнению это событие. Данная проблема не нова. Она отчетливо проявляется в социальной философии при попытке ее отличить от социологии. Нужно ли предъявлять философии, описывающей социальные явления, жесткие критерии корреспондентной теории истины, возможность прогнозирования и т.д.?
Хотя в любом случае современный социальный дизайн, в отличие социальной философии, не предполагает сугубо утилитарных критериев. Приветствуется нетривиальный подход в процессе творчества, пусть и в рамках заданной темы. Данная же тема предполагает существенное ограничение интерпретации, независимо от желаний дизайнеров. Более того, можно выделить критерии, по которым философ, осуществляющий описание социальных событий, с необходимостью стремится следовать некоему событийному порядку, и тем самым тривиальность философской работы уже обеспечена. Язык же выражения не может скрыть своей зависимости от желания говорить не как все, что и отличает качественно элитный дизайн. Однако ничего кардинально нового оказывается невозможно сказать, поскольку новизна будет определяться, как это банально ни звучит, неким критерием истинности социального бытия, с которым ему по статусу приходится считаться. А иначе как возможно определить вообще рамки разговора? Правда, некоторым покажется, что такое дизайнерское философствование сродни деконструированию. Но модное ныне деконструирование было органично тогда, когда отцы основатели применяли его исключительно к философским категориям и проблемам. Даже когда оно переходило на социальные проблемы, успех имелся лишь постольку, поскольку деконструировались те основания, без которых невозможно было видеть событие в привычном ракурсе. Основания эффективности деконструкции имели очевидную смысловую связь с классическим философствованием.
В пост-деконструктивистском состоянии, выходя из-под влияния новой доминирующей философии, возникает желание уже что-нибудь наконец сконструировать. При этом, как говорилось выше, конструировать приходится на заданную тему. И здесь не только преследуется цель соответствия некоему политико-социальному статусу, но и возникает нежелание вставать в оппозицию к какой-либо философской позиции, возможно из страха увязнуть в традиционном философском процессе, который автоматически деконструируется.
Однако так невозможно необходимое для утверждения своей философии пускание под откос предшествующих философских направлений. Вот уже после этого теракта воспитанный философ ухаживает за могилками пострадавших, делает на них ссылки в знак признания, что без приобретенного от них знания подрыв был бы невозможен. Возможен лишь вариант бездомного гения и хама, который валит всех в братскую могилу и смотрит на нее свысока.
Однако когда происходит отход от борьбы за место под философским солнцем (может быть в связи с чрезмерной самоуверенностью) в сторону социального дизайна, то может показаться, что это явное ухаживание за самим собой и любование собою же. Уход в сторону от философии, но при этом претензия на саму философию. Как это можно оценить с точки зрения оппозиции друг-враг? Не будет ли это позиция порхания меж двумя стульями - философским и социально-политическим, - результатом невозможности приземления на какой-то один из них? Насколько вероятна опасность в такой ситуации того, что дискурсы политики и философии окончательно разойдутся в стороны? Ответы можно будет получить лишь с течением времени.
Дата публикации: 11.12.05
Проект: Философские институции
© Годик В. 2005