От редакции. Ниже мы приводим отрывок из недавно вышедшей работы Федора Гиренка "Удовольствие мыслить иначе" (издательство "Академический проект", при поддержке сообщества Censura), который, по мысли самого автора, наиболее точно отражает его антропологическую концепцию.
Жил-был Аксентий Иванович Поприщин, мечтатель и фантазер. Он был титулярный советник, носил потертую шинель старого фасона и чинил перья генералу. У генерала была дочь как ангел. И Поприщин влюбился в нее. Но она любила балы и предпочла ему камер-юнкера. Тогда Поприщин возненавидел женщин и камер-юнкеров, которым достается все самое лучшее в этой жизни.
Вскоре ему стали являться видения, и он попал в мир симулякров, самоактуализирующихся феноменов. В результате самоактуализации Поприщин получил имя Фердинанда VIII и стал королем Испании. Экзекуторы социальной службы поместили его в дом для сумасшедших. В доме он призвал своих грандов к спасению луны. И они бы ее спасли, если бы им не помешали надзиратели.
Надзиратели лечили его болью. Они били его палкой и лили ему на голову холодную воду. Но вылечить они его не смогли, ибо он был король, они были в его глазах хуже инквизиции.
Такова история превращения Поприщина в Фердинанда VIII, описанная Гоголем в “Записках сумасшедшего”.
Сущность Поприщина раскрылась в момент, когда он воскликнул, обращаясь к самому себе: ”Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так, кажусь титулярным советником?”[1]
Подобную смуту души испытал и Лебядкин из “Бесов” Достоевского. “Сударыня,- рассуждал он,- я, может быть, желал бы назваться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната – почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаро, а между тем, я толька Лебядкин…Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани…”[2]
Разочарованием Поприщина заражен и герой Саши Соколова из “Тревожной куколки”, который вместо того, чтобы родиться в Буэнос-Айресе, родился в России, говорит по-русски, а не по-испански и “оказывается неизвестно кем, кем угодно, вернее, не кем иным, как только самим собой”.
Для Поприщина быть самим собой значит грезить, а не служить социальному порядку, элементом которого Поприщин так и не стал. Повторяя как заклинание, то, что он не титулярный советник, Поприщин возражал против редукции его самости к социальной роли. Больше всего в своей жизни Поприщин любил ходить в театр, смотреть спектакль про дурака Филатку, и лежать на диване, лелея свои иллюзии. И этим Аксентий Иванович отличался от большинства нормальных людей, которые делают карьеру, беспокоятся о достатке и постепенно матереют, не отличая себя от социальной роли, которую им довелось исполнять.
Как же служил Поприщин, если служба была ему в тягость? Видимо, через пень-колоду, без особого усердия. Ему уже пятый десяток пошел, ему уже на пенсию пора, а он все еще находится в самом низу социальной лестницы. Но для Поприщины быть внизу социальной лестницы, значит только то, что жизнь у него еще только начинается, что у него все еще впереди, что он молод и полон сил. Поприщин не чувствует ритма времени. Поприщин не сделал карьеры потому, что, как говорит его начальник, у него в голове полный ералаш и он может запутать любое дело.
Поприщин хочет реванша, головокружительной карьеры, которая придала бы ему вес, сделала бы его значительным, заставила бы всех оказывать ему знаки внимания. Поскольку чины с неба не падают, постольку для Поприщина оставался только один выход: галлюцинаторный способ удолетворения своих желаний.
Поприщин с самого начала твердо знает, что он есть не то, что он есть. Что он не титулярный советник. Но вот кто он в замысле божьем, этого он не знал. Это для него оставалось загадкой. Момент узнавания станет для Поприщина точкой отсчета его безумия.
Поприщин, несомненно, любит себя и делает все, чтобы быть в порядке перед самим собой. Себялюбие – это первый признак глупости, которая, согласно Гегелю, является легкой формой помешательства. Был ли Поприщин глуп? Скорее всего да, ибо ум всякого человека состоит в том, чтобы согласовывать элементы субъективного мира с порядком наличного существования. А вот этим-то согласованием он и не занимался.
У Поприщина, как у всякого себялюбивого человека, есть две логики. Одна касается посторонних. Другая самого себя. По отношению к другим Поприщин реалист. По отношению к себе он идеалист. В нем идеалист побеждает реалиста, а восприятие предмета замещает сам предмет. К примеру, своего начальника он называет цаплей, хотя тот делает ему вполне справедливые замечания. А вот своего генерала он считает небожителем, человеком большого ума и государственных дарований, хотя он скорее всего глуп как пробка.
Все, что касается его самого, Поприщин помещает в горизонт согласия с собой. Аксентий Иванович никогда не противоречит себе. Его ум напрочь лишен парадоксальности. Все, что может разрушить его согласие с собой, он тотчас относит к проявлениям враждебного мира. Недовольство своего начальника Поприщин объясняет действием зависти. Однако он не может назвать ни одной причины для зависти. Хотя его объяснения, по-своему, осмыслены и логичны. Поприщин чинит перья для генерала и поэтому сидит в его кабинете. Вот этому факту, полагает он, и завидуют те, кто лишен такой привилегии. Правда, титулярного советника используют как мальчика на побегушках, как слугу, но этого Поприщин не замечает. И самое главное. В кабинет иногда заходит дочь генерала. И хотя Поприщин всего лишь титулярный советник, а она генеральская дочь, все же, мечтает Поприщин, чем бог не шутит, вдруг между ними возникнет роман. Может быть, она потому и заходит в кабинет, чтобы послать ему благосклонный взгляд. Ведь нет же никаких законов природы, которые запрещали бы генеральской дочери полюбить титулярного советника.
Согласие с самим собой стало для Поприщина тем зеркалом, которое не отражало ничего реального. Созерцая себя в этом зеркале, Поприщин видел не столько себя, сколько свои грезы, свою мечту, пробужденную его самомнением. Поприщин не мог говорить о себе на языке истины, не мог видеть себя со стороны сознания, ибо его переживания еще не распались на предмет и на язык описания, не зависимый от предмета. Поприщин не мог видеть себя объективно в социальном пространстве и времени, так как его Я было еще недостаточно пустым. Оно не стало нейтральной точкой отсчета его взгляда. Вместо Я у него работал механизм отложенной эмоции, отсроченной грезы. Эта отсроченность разрушала чистоту рефлексивного экрана отражения реальности. Содержательное Я – это сумасшедшее Я. Отличие героя Гоголя от героя “Записок из подполья” Достоевского в том и состоит, что безумие Поприщина развертывалось в согласии с самим собой, а безумие героя “Записок из подполья” в парадоксальном несогласии с собой. В первом случае мы имеем дело с безумием без бреда. Во втором мы видим бред без безумия. Поприщин как ребенок. Его безумие - разновидность детства, следствие пропущенной возможности взросления.
Все началось с кареты, вернее с дочери генерала, которая ехала в карете. Вот этого факта, внешне ничтожного, случайного, достаточно было для того, чтобы запустить механизм внутреннего самовоздействия, благодаря которому Поприщин ясно и отчетливо услышал невозможное: разговор между собаками. У Поприщина начались галлюцинации, видения. Он влюбился, ибо любовь – это ничто иное, как социально приемлемая галлюцинация. Позже, гораздо позже Аксентий Иванович узнает, что женщина может любить только черта, а не человека. И этой истине он уже не изменит никогда. Ибо лучше ходить в театр за иллюзиями, чем любить женщину. Ибо любовь к ней – беспричинная, а все беспричинное по смыслу своему есть нечто безумное. Я Поприщина – это Я без Другого. Поприщину никакой другой не нужен, ибо этот Другой лишает его Я безумия. Он знает только один тип разговора: это разговор с самим собой, в котором рождается не истина, а Другой.
Человек становится природой для самого себя лишь в той мере, в какой он способен грезить. Такой природой стал для самого себя Аксентий Иванович Поприщин. У Поприщина нет никакой иной природы, кроме грез. Его грезы – это сущность, которая сама себя раскрывает и показывает. О том, что бывает с теми, у кого она раскрывается, говорит финальный монолог героя. “Боже! Что они делают со мной! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего они хотят от меня бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. … Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтесь, кони и несите меня с этого света.”[3]
На этом свете нет места тем, кто воображает и грезит. Объективная реальность льет нам на голову холодную воду, выбивает из нас наши смыслы, нашу субъективность, заставляя нас говорить на языке другого, отказавшись от самоименования. После пронзительного финального монолога кажется, что Фердинанд сломался и готов остаток жизни провести в качестве титулярного советника Поприщина. Но Гоголь есть Гоголь. Он и здесь показал нам кукиш, захихикал, а потом отвернулся, вложив в уста Фердинанда бессмысленную фразу: “А знаете ли, что у алжирского дея под носом шишка?”[4] И не понятно, кто к нам обращается, Гоголь или Фердинанд. А это значит, что в мире всегда будут те, кого порядок наличного не сможет излечить от грез болью. Их единственным упованием остается надежда на абсурд, который может подарить им смысл. Ведь грезы человека – это его самораскрывающаяся сущность.
[1] Гоголь Н.В. Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. М.1968, с.165.
[2] Достоевский Ф.М. Собр. соч. Л.1974, Том 10, с.374.
[3] Гоголь Н.В. Там же. с185.
[4] Там же. с.185.
Дата публикации: 29.02.08
Проект: Библиотека форм
© Гиренок Ф. 2008