Кралечкин Д.

Матрица Гоббса

Противопоставление нововременных и античных «глобальных проектов» в терминах «нехватки» и «полноты», «негативности» и «завершенности, имеет достаточно давнюю историю, являясь, в том числе, конститутивной частью различных (само)определений модерна. Однако попытка заземлить такие термины как «желание», «нехватка», «осуществление» и т.д., на корпусы текстов и интерпретаций Аристотеля или Гоббса, неизбежно сталкивается с проблемой масштабирования: приходится выбирать, идет ли речь о более или менее убедительном вписывании текстуального материала в узнаваемую концепцию либо о вскрытии неких проблемных мест в самом «исходном» тексте, если о нем вообще приходится говорить. Во втором случае, возможно, появляется, несколько больше возможностей для теоретических движений, дистанцирующихся от лобового противопоставления эпох и «парадигм», за которым подчас скрывается массированная бомбардировка интерпретациями.

В частности, оппозиция «осуществления» как итога или элемента работы желания у Аристотеля и сведения логики желания к «выживанию» (survival) у Гоббса не может быть объяснена господством неких абстрактных объяснительных принципов – «нехватки» (или дефицита) и полноты, которые в любом случае не могут вводиться первым шагом. Наиболее интересным моментом, соответственно, является то, как именно создается эффект нехватки и действительно ли он отсутствует в более классической картине, то есть почему, собственно, выживать необходимо и почему это довольно нетривиальная задача (отсутствующая, например, у животного).

На уровне стандартного аристотелевского описания функций души и движения (животного) «нехватка», естественно, представляется вполне закономерной, однако это, как легко заметить, всегда функциональная, определенная в качественном отношении нехватка, позволяющая определить «объект желания» ( orekton)[1]. И человек, и животное, конечно, находятся в пространстве нехватки, хотя бы потому, что способны к целенаправленному движению, и само по себе ее «наличие» не может служить специфицирующим признаком, определяющим принципиальное новшество гоббсианского подхода, в котором «выживание» становится настолько важным моментом.

По сути, если рассматривать проблему «выживания» именно в связи с теорией чувств и «счастья» (felicity), гоббсианская схема дает, казалось бы, немного оснований для того, чтобы вообще ввести какое–то теоретическое место для «нехватки». Характерной особенностью описания Гоббса является механистическое представление работы восприятия/желания как потока фантазмов, причем последние являются реальными инстанциями механического взаимодействия (прежде всего – в органах чувств). Фантазмы, порождаемые как реакции (в физическом смысле) на физическое воздействие, могут оказывать влияние на сердце и vital motion, то есть движение крови, что, в свою очередь, вызывает эффект удовольствия (при убыстрении) или неудовольствия (при замедлении этого витального движения). Гоббс не проводит радикального различия между sense и intellect, более того, по сути, именно не-проведение такого различия позволяет ему выстроить единое объяснение для всех волевых и «страстных» феноменов, которые, в конечном счете, являются механическими эффектами, запущенными соответствующими объектами чувств. Механический мир является полным, поскольку любое движение требует соответствующей механической причины, и если ее нет, движение просто не происходит, однако, это не значит, что на месте «не случившегося» движения образуется некоторая неполнота, вакансия. Отличие функционального (в определенном приближении – аристотелевского) описания от гоббсовского состоит в том, что «нехватка» и «неполнота» не является функциональной единицей, то есть это ноль, который на самом деле не существует. На уровне собственной философии природы Гоббс выдвигал значимое для его теории в целом предположение, что мир не может содержать пустоты (De Corpore , ch. 26).

Даже на уровне теории felicity выстроить место для «неполноты» напрямую невозможно. Кажется, что теория Гоббса создает не только теоретические, но и эвристические преграды для постулирования каких бы то ни было «негативных» причин. В частности, поскольку felicity предполагает поток чувственных «успехов», каковые успехи определяются желаниями конкретного чувствующего тела, любые условные вакансии в этом потоке отсылают лишь к индивидуальной истории «счастья» данного тела. Например, Гоббс обсуждает в качестве примера препятствия felicity ситуацию, когда не знаешь, что делать дальше, что предпринять и какого успеха добиваться далее (Elements of Law, Pt.1, ch. 7). И «задержки», и чересчур большие усилия, необходимые для успеха,в равной мере препятствуют felicity. Однако, в отличие от «стандартной» (то есть не принимающей во внимание альтернативные интерпретации) аристотелевской схематики, для Гоббса не существует общего списка «успехов» или «благ», то есть замедления чувственного потока, определяющего felicity как вариант «благой жизни», остаются эпизодами личной телесной истории, которые, в любом случае, не составляют материала для отдельного «объяснения». Иными словами, на «базовом» или онтологическом уровне Гоббс предлагает по крайней мере два довода против онтологизации нехватки, то есть против представления ее в качестве некоего объяснительного принципа: (1) невозможность нехватки (лакуны) на уровне физики и (2) индивидуальный, эпизодический характер благ.

Если довести эту схему до некоторого логического завершения, ясно, что она строится на опровержении «научного» характера аристотелевского функционального объяснения. Например, поддержание жизни животного требует определенной пищи, соответственно определенного места обитания, экологии, практических привыбчек и т.д. Поиск пиши – одна из функций животного, направленная, соответственно, на сохранение животного как целостного организма. Функциональное описание предполагает, с одной стороны, натуральную телеологию, а с другой, что более важно, – видовую специфичность функций и их иерархию. Отсутствие пищи оказывается причиной только в функциональном описании. Как ни странно, на базовом уровне гоббсианской онтологии нет требования «сохранения жизни» или «выживания», поскольку такое требование расходилось бы с принципами построения науки, однозначно проводимыми Гоббсом в горизонте механики и геометрии. Если несколько утрировать, мир механики отличается не только тем, что он континуален, и в нем поэтому не образуется действующих «нехваток» (например, пустых желудков), но и тем, что, поскольку функциональные определения разрушены, все «феноменальные» состояния могут выполняться за счет потенциально бесконечного числа взаимоэквивалентных физических, то есть механических процессов. То есть антиаристотелизм Гоббса, в перспективе, способен привести к достаточно интересному парадоксу: на базовом уровне элементарные физиологические действия, определяемые функционально (питание, выделение и т.д.), могли бы выполняться потенциально бесконечным списком физических действий. Иначе говоря животное не только не знает, какая именно еда ему подходит лучше и где ее взять, но и не знает, какой способ «насыщения» подойдет лучше, какое вещество окажет больший «физический» эффект, представляемый «насыщенностью». Животное (и человек), как индивидуальное тело, в пределе, находится в ситуации физической неразрешимости: любое функциональное действие выполнимо потенциально бесконечным множеством действий физических, а раз так, реальные действия ограничены лишь собственно физическим окружением, но никак не «внутренней» телеологией животного. То есть тот факт, что британские коровы охотно ели мясопродукты, – вполне в рамках гоббсовской онтологии.

Разумеется, подобный физический анархизм в какой-то степени ограничивается наличным физическим устройством: хотя, теоретически, базовая онтология запрещает проводить различия, гомологичные функциональным, тело уже размечено определенным образом, не позволяя выводить из любых физический действие любые другие, значимые для felicity (то есть удовольствие и боль). Иначе говоря, тело работает в качестве естественного фильтра, ограничивая множество возможных физических производств «благой жизни». Существует «воронка», к которой должны сходится любые казуальные цепочки, если они релевантны для определения желаемых или нежелательных последствий. Однако именно этот пункт демонстрирует принципиальное различие «функциональной» и континуальной разметки. С одной стороны, Гоббс трактует «органы чувств» в смысле, достаточно непривычном для современного «анатомического» взгляда: например, орган зрения – это не только глаз, но и глаз вместе с нервной и кровеносной системой. Любая часть тела является частью некоего органа чувств, если повреждение этой части вредит функционированию рассматриваемого органа чувств (De Corpore, ch. 25). Так, сердце может считаться частью органа зрения, поскольку повреждение сердца вредит собственно «зрению». Гоббсовский подход напоминает известный анекдот с отрыванием ножек таракану, который перестает бегать, когда оторвали все ножки, из чего делается вывод, что именно ими-то он и слышал. Важно то, что эта логика вполне согласуется с «континуальностью» базовой онтологии: орган определяется не собственной функцией, а именно возможностью непрерывного физического процесса, поэтому любое блокирование последнего блокирует и орган. Аристотелевская концепция органа может рассматриваться в качестве основы для трансплантологии: если сердце – это то, что перекачивает кровь, то любой аппарат, выполняющий такую функцию в данном теле, является сердцем (даже если он из пластмассы и занимает отдельную комнату). Однако для функции сердца в аристотелевском смысле нужно «тело», вернее конкретное «животное». Напротив, для Гоббса вопрос о трансплантации сердца иррелевантен: сердце работает именно как «мишень», которая принимает реакции, запущенные чувственным воздействием, начавшимся где-то во вселенной. Иначе говоря, на уровне базовой онтологии felicity может реализоваться, даже если, например, не осталось ничего кроме сердца, перекачивающего кровь в произвольном контуре, тогда как все каузальные цепочки, заканчивающиеся на нем, изменились до неузнаваемости (например, если все органы чувств были преобразованы так, что лишились своей функциональности и были превращены во всего лишь «растяжимые» проводники физических взаимодействий). Разница состоит в том, что в функциональном описании искусственное сердце может реально перекачивать кровь внутри оставшегося тождественным списка функций-органов, тогда как у Гоббса сердце, неважно искусственное или естественное, должно симулировать перекачку крови в произвольной системе, лишь бы сохранялся параметр «ускорения/замедления», позволяющий эмулировать felicity. Материя – не просто протяженная, но и растяжимая. То есть пластмассовое сердце vs. сердце в колбе – вот оппозиция, которая выписывается на базовом уровне. Сердце в колбе вполне может «думать», что оно прокачивает кровь, если есть соответствующее стимулирование, и этого более чем достаточно (тогда как для Аристотеля такое сердце – сердце лишь номинально). С одной стороны – функциональная единица, которая, хотя и может быть из другого материала, остается «неноминальным сердцем», если выполняет всю ту же функцию. С другой – «реальная единица», которая может функционировать и вне функционального контекста, но лишь в качестве «мишени», конечного фильтра, регистрирующего скорость потока. Разумеется, логика Гоббса задает всю матрицу «физикалистских» проблем, не ограничивая их, однако, современной (картезианской) дихотомией «тела/сознания». Проблема Гоббса – не mind/body, а function/motion. В принципе, для счастливой жизни нужны далеко не все органы, и не потому что их можно все легко заменить, а потому что, в пределе, все органы уже существуют в виртуальной реальности: «холистский» подход Гоббса (сердце как часть органа зрения и других органов чувств), обусловленный растяжимостью материи, указывает на то, что благая жизнь вполне может моделироваться в рамках произвольно конструируемого тела, лишь бы оно сохраняло некоторые принципиальные (но не функциональные) узлы виртуального движения, то есть движения, лишившегося своих функциональных (и телеологических) качеств: в движении крови важно само движение и его физические характеристики, а не его вписанность в конкретную кровеносную систему. «Человек» как кузнец своего собственного «счастья» вполне может быть и с незамкнутой кровеносной системой (как у жука), может включать в себя множество искусственных или естественных объектов (принципиальное затруднение Гоббса, возникающее при попытке отличить оживленные тела от неоживленных и, соответственно, тела, имеющие sentience, от не-имеющих, неоднократно обсуждалось), однако некоторые «физические» участки не могут быть изменены, или по крайней мере, пределы их «пластичности» (в отличие от случая аристотелевских органов) достаточно узки. Вопрос счастья, таким образом, – это вопрос такого моделирования человека как физического процесса, который позволит освободить реальное движение от функционалистской иллюзии, определяющей всю структуру традиционного (телеологического, этиологического, тавтологического) знания. Разумеется, помочь в решении этого вопроса способна только физика/геометрия.

Распространение одного органа до всего тела в целом или, по крайней мере, до его ключевых элементов находит опору в «медиумистической» теории ощущения: поскольку для процесса ощущения необходимо непрерывная цепочка физического воздействия, орган чувства отделен от этого непрерывного медиума (в условиях отсутствия вакуума) лишь условно, границей собственного физического ответа. Если любое ощущение – это «реакция вовне», то есть реакция органа чувства на воздействие, тогда, собственно, граница органа определена не функционально (например в рамках поддержания конкретной сущности), а физически, и, соответственно, глаз непосредственно включается в эфирное взаимодействие, являясь не более, чем оптическим узлом. Подобная онтология не только включает органы чувств в расширяющий их «контекст» физического взаимодействия, но и, в конечном счете, экранирует «исходный» объект, запускающий цепочку механического взаимодействия (тем более, что никакого исходного объекта не может быть в принципе, поскольку любое движение порождается только движением извне – Гоббс, как известно, выступал против гипотезы автономного движения). То есть на базовом уровне тела, получающие удовольствие за счет наличия системы физической фильтрации (то есть определенных «порогов» раздражения и физических мишеней), уже существуют в качестве, с одной стороны, вынесенных за собственные пределы, растворенных в чистых физических взаимодействиях, скрытых функциональными (то есть ненаучными) определениями, а с другой – предельно индивидуальных, но индивидуум тут понимается уже не в качестве «сущности», а в качестве истории эпизодов тех или иных физических событий. «Матрица» Гоббса управляется большим физическим кодом (эквивалентным законам физики, геометрии и оптики), который ставит под вопрос не феноменальную данность, а функциональную определенность и замкнутость. Эффект «матрицы» определен достаточно специфичным сочетанием физикализма и скептицизма, который, в частности, привел Гоббса к отрицанию роли экспериментов для физической науки[2]: реальность является исключительно физической, однако знать о ней можно только по «фантазмам», которые задают экран кажимости, который в принципе не переводим в физические термины. Появление в такой схеме «нехватки» как универсального объяснительного элемента представляется, скорее, маловероятным.

Естественно, «матрица» остается лишь одной теоретической возможностью, систематически блокируемой в тексте Гоббса его антропологией (например, отсылками к тому, что «свойственно» людям, и эти свойства могут включать те или иные «нехватки» и «дефициты»). Однако более значим тот момент, что матрица не может обойтись без «феноменальных» правил по работе с нею, которые, собственно, и составляют содержания большинства моральных и политических аргументов. Иначе говоря, политика возникает там, где базовая физическая матрица дублируется локальными, относительно устойчивыми физическими взаимодействиями, которые как раз и приобретают возможность определять «нехватки», не имеющие ничего общего с классическими «дефицитами» и «аппетитами». Ключевой, но не до конца проясненный у Гоббса момент – появление возможности сравнения различных впечатлений и ощущений (в рамках именно интеллектуальной деятельности) и изучение определенных способов получения впечатлений (например, в случае опыта неизвестного объекта животное способно изучить, что именно оно может получить от него). Гоббс неоднократно указывает на то, что для наличия sentience недостаточно самих впечатлений, а необходима возможность сравнения и сопоставления впечатлений прошлого с актуальными. Собственно, и поток felicity предполагает сравнение с прошлым. Однако как именно реализуется такое сравнение – остается неясным, поскольку Гоббс недостаточно четко проводит различие между памятью и воображением (возможно, такая нечеткость – не более, чем следствие, выведенное из базовой онтологии и противопоставленное классическим функциональным способностям). Физически возможность сравнения и фиксации определенных последовательностей ощущений (и соответственно логики счастья) определена возможностью движения, то есть помнить и вспоминать может только тело, которому случалось изменять свое движение вследствие реакции на те или иные физические воздействия. «Феноменальный» уровень, позволяющий в итоге создать видимость функционального, может быть описан просто как существенное сужение базовой матрицы, то есть как ее ограничение окрестностями определенного тела, которое сохраняет свои границы в силу собственного движения, задаваемого реакциями. Ограничение определенного «паттерна» движений создает «эффект» памяти, но не саму память в ее «бытовом» понимании. Этот момент сопоставим с трактовкой других «агентивных» явлений в «субъекте»: они имеют в нем место, но не являются собственно «его» действиями. Память – не некоторая способность, а, скорее, описание для потенциально полезного физического паттерна движений, в том числе на уровне физиологических микрореакций. Память тела онтологически предшествует памяти ума, хотя о первой мы ничего не помним.

Для формирования того или иного «дефицита» важно то, что память позволяет определять некоторые объекты в качестве «средств» для достижения искомых целей (которые могут быть произвольными, поскольку онтология Гоббса не позволяет задать список благ). Собственно, такие средства, позволяющие в будущем (то есть через определенное движение, занимающее определенное время) достигать целей (и, соответственно, поддерживать поток felicity), и называются «властью», power (Leviathan, ch. 10). Разумеется, процесс инструментализации (черпающий ресурсы из функционалистских описаний) не может быть прописан Гоббсом с начала и до конца, поскольку между физикалистским описанием и инструменталистским всегда будет сохраняться разрыв, определенный, по сути, всего лишь тем, что гипотетическое (умозрительное) рассмотрение физической реальности тела никогда не может быть прочувствовано самим этим телом. Разница между его физической онтологией и тем, что оно чувствует, – исходное онтологическое различие, которое задает все остальные возможности, в том числе для вторичного введения «инструментов» или «средств», которые выделены из «однозначной», унивокальной, физической цепочки. Как известно, power не имеет ничего общего с политической властью, являясь, по сути, составным термином – к нему относятся как некоторые физические или умственные преимущества, так и чисто социальные, то, что можно сегодня было бы назвать «капиталом» – а именно богатства, репутация и друзья.

Power решает проблему уникального блага, не являясь благом, то есть позволяет работать с «физическим» процессом так, словно бы существовали универсальные инструменты или общие причины. То есть, хотя нет никаких источников felicity (у всех они свои) и нет способов их достижения, существуют «универсальные» инструменты, представляющиеся своеобразной валютой, символически эквивалентной базовым физическим взаимодействиям, своеобразным дублером наиболее фундаментальных движений «сердца». Power – это способ работать с физической реальностью так, словно бы она однозначно исчерпывалась терминами реальности «социальной» или «чувственной», то есть реальности принципиально не переводящейся в физические инстанции. Это некий shortcut для существа, полностью определенного физикой, но не встречающего саму эту физику в своем опыте (в нашем опыте мы имеем дело, например, с удовольствием, но не с геометрией). За каждым shortcut скрывается некая физическая полнота, совершенно недоступная восприятию и, тем более, управлению, но наличие этих инструментов позволяет запускать «полные циклы», реализующие на базовом уровне процесс felicity. Таким образом, «благо» в онтологии Гоббса становится более унитарным, чем классические блага, однако только за счет того, что оно – не благо, а ярлык, позволяющий вызывать соответствующую «процедуру», недоступную прямому управлению. Power – инструмент в условиях принципиальной онтологической слепоты.

Наиболее интересный момент, позволяющий ввести «нехватку» – это относительный характер power как «средства». Power оказывается не только абсолютным объектом желания, но и объектом, для которого значим лишь прирост. Иначе говоря, этот инструмент не является «натуральным» инструментом, который мог бы существовать в мире функциональных определений. Никакая «власть» сама по себе не производит собственного (итогового) эффекта, а действует только в силу существования в системе отличий, где возможно приращение власти и, следовательно, конкуренция за такое приращение. Иными словами, инструментом оказывается не сам инструмент, а его «большее количество», дельта, которая позволяет ему сохраняться (власть, которая не возрастает, быстро деградирует), и эта дельта осуществляется лишь за счет конкуренции. Вопрос конкуренции и ее необходимости (и, соответственно, постоянной нехватки «власти») сводится к тому, почему нельзя наращивать власть самостоятельно (например упражнениями) и безотносительно с другими? Ответ заключается в том, что power выступает в качестве универсального медиатора, положительное изменение которого должно заблаговременно блокировать его отрицательное изменение, дельта должна оставаться положительной, поскольку сама power является следствием принципиального (физического) невежества, если не иллюзии: единственное, что можно знать, – это ее относительную величину (а не абсолютную, поскольку абсолютная стоимость власти означала бы обмен на физические процессы и реальное счастье, чего в «обороте» власти никогда не допускается). Иными словами, власть – это стихия чистого расчета (рациональности) в условиях незнания, и этот расчет уже удален как от «целей», так и от реальности: собственно, сами цели не важны, важно наращивание относительной величины власти, поскольку только такое относительное преимущество позволяет сохранить некую «абсолютную» величину власти, иллюзию возможного абсолютного обмена: относительный избыток выступает инструментом сохранения «собственно» инструмента, поэтому power начинает выступать в качестве абстрактного количество, позволяющего обменивать любые конкретные инструменты на любые другие (богатство на ложь, репутацию на силу и т.д.). Поскольку человеку не доступна его физическая структура, он принужден работать с power как ее заместителем, однако, поскольку перевести power в felicity напрямую невозможно, единственный способ оценить наличный объем power и выстроить свое собственное поведение в соответствии с этой оценкой – это сравнить его с аналогичными объемами других, каковое сравнение и позволяет выделить действительно «реальный» запас власти. «Другие» выступают в качестве необходимого эпистемологического горизонта для сравнений и подсчета «чистого» остатка власти (или, напротив, чистого дефицита). То есть, если бы других людей не было, индивид не смог бы работать с power вовсе, поскольку у него не было никакого доступа к «свойствам» этого загадочного «объекта»: власть гипотетически переводилась бы в felicity, однако такой перевод был бы абсолютно непрозрачным, случайным, неквантифицируемым и нерациональным. Общая игра в power позволяет выстроить поведение в тех условиях, где его «реальность» радикально отсрочена, а счастье (в соответствии с общими скептическими и физикалистскими аргументами) реализуется на принципиально другом – физическом – уровне. Power оказывается способом делать вид, будто ее «сухой остаток», дельта каждого сравнения, может быть обменена на реальное счастье, то есть в сравнении уже заложен принцип уничтожения всех остальных: только то, что осталось после сравнения, что не было обнулено им, оказывается реальной властью, однако, как показывает элементарное рациональное рассуждение, такое обнуление никогда не достигает своего итога. Дифференциация power находит предел только в «естественном» состоянии.

Иными словами, power создает «символический» (или виртуальный) эквивалент континуального физического пространства, в котором все средства, не имея ничего общества с классическими функциональными, качественными, инструментами, определены лишь дифференциально, соответственно и само «социальное» пространство выступает лишь в качестве условия для такой дифференциальной игры (то есть другие люди нужны лишь для того, чтобы их власть могла быть меньше, чем власть данного игрока). Плавающая по социальному полю дельта – то отображение невидимых, но реальных физических взаимодействий, которые важны для потока felicity любых агентов, несмотря на то, что не существует универсальных объектов желания, а индивидуальные эпизоды счастья достаточно уникальны. Дельта власти – то, что позволяет оперировать «реальным» так, словно бы оно было видимо в «знакомых» folk-определениях и качествах, таких как престиж, деньги и т.п. Разумеется, итоговая унификация «социального» оказывается гораздо более мощной, чем в любой «классической» системе блага или добродетели, поскольку дельта выступает в качестве универсального индикатора будущего счастья, которое само отложено (как, собственно, отложен и сам физический мир гоббсианской матрицы). Вторичный, но весьма сильный эффект подобной конструкции – «замкнутость» конкурентной игры, выстраивающейся по модели «игры с нулевой суммой»: поскольку «власть» имеет преимущественно социальный характер (друзья, капиталы и т.п., естественные преимущества, например сила, занимают малозначительное место в корпусе теории), любое ее колебание всегда сохраняет «общее количество» власти неизменным: для его колебания никакое «изменение в целом», совершенно не требуется. Хотя, естественно, «рациональность» калькуляции предполагает необходимость итогового перехода к «сухому остатку», гипотетической точке обмена власти на реальность. Такая логика ограничения «определенной суммой» при иллюзорной перспективе получения суммы абсолютной – не столько следствие определенных предрассудков Гоббса (скажем, экономических – докапиталистических), сколько экспликация исходного замыкания «физической» системы через ограничение физического континуума некими локальными движениями. То есть конкуренция возникает не потому что система закрыта, а система закрыта именно для того, чтобы существовала конкуренция, поскольку в противном случае абстрагирование инструмента, поддерживающее логику нехватки, не было бы завершено.

Эта интерпретация позволяет представить «естественное состояние» в качестве своеобразного упадка, при котором возникает иллюзия возможности «обмена» символической дельты на непосредственные физические выгоды. То есть естественное состояние является не столько законом конкуренции за «власть», сколько пределом самой этой конкуренции, отменяющей ее принцип. Уничтожение ближнего представляется возможным способом поддержания собственного преимущества, но оно же и подрывает его, поскольку устраняет сами условия определения «разницы» власти, ее абстрактного количества. Как известно, естественное состояние порождается сочетанием «равенства» и неравенства – равенства как физического, так и символического (единая логика власти) и неравенства в смысле уникальных претензий (vainglorious people). Умеренные всегда будут терпеть от тех, кому больше всех надо. Но сама фигура того, кому больше всех надо, интересна тем, что, обрушивая ситуацию, она пытается, с одной стороны, получить абсолютное преимущество, а с другой, оборвав саму игру (то есть за счет убийства отменив возможность подсчета преимущества рациональными средствами), получить собственно «приз», относящийся уже к пространству реального, то есть физической онтологии, отложенной, отсроченной «инструментальным» планом власти и конкуренции за нее. Предел рационального действия (то есть наращивания власти) должен превратить относительную, то есть абстрактную прибыль, в прибыль реальную. Поэтому, собственно, выживание становится главным принципом – поскольку оно является исходным условием для сохранения игры власти. Выживание – это то, что ставит запрет на попытках vainglorious Нео найти доступ к непосредственной реальности, подняв ставки до небес. Политический проект «абсолютной суверенности» – это проект не «искусственного» моделирования человека как объекта физического счастья, а именно сохранения «реляционной» игры, в которой поддерживаются базовые условия, то есть игра никогда не доходит до конца, а фишки никогда не обмениваются на реальный эквивалент. В этом смысле «договор», разумеется, не обрывает конкуренцию за власть в ее разных формах (это онтологически невозможно), а, напротив, создает для нее условия, выравнивания поле против тех, кому больше всех надо, и блокируя возможность разрушения символической реальности. Левиафан существует в скептических условиях, позволяющих, однако, поддерживать общую иллюзию рационального действия.

Дата публикации: 20.06.11
Проект: Реактор

© Кралечкин Д. 2011