In this country…
Phenomenology aka Fast Philosophy
«Я помню, как все начиналось». Один очень хороший знакомый внезапно, просто с бухты-барахты, понял, в чем разница естественной установки и феноменологической. Однажды мы встретили его среди клубов дыма «второго этажа» первого ГУМа, где он запросто объяснял какому-то своему весьма далекому от философии приятелю, как можно быстро стать философом. Лозунг феноменологии – «Хочешь быть философом – стань им». С этим не было никаких проблем. «Понимаешь, - говорил он, - есть такая вот естественная установка (и здесь шел выразительный жест), и ты считаешь, что есть ты, и вещи в мире, и другие люди, а есть установка феноменологическая (и тут другой жест, не менее выразительный), и тогда ты понимаешь, что не все так просто, и, возможно, не стоит так вот запросто полагать их существование, может их и нет, и тебе можно заняться чем-то другим, не думать о пустяках».
Это нравилось, это получало одобрение, потому что было понятно: один, какой-то почти ничтожный, но в то же время трудноосуществимый шаг – и ты каким-то образом попадал в самую сердцевину философии, проникал к центру ее «американской» мечты, в которой каждый имеет право на то, чтобы стать философом, независимо от образовательного и читательского ценза. Так учатся плавать, попав сразу на середину реки и замечая, что в этом нет ничего сложного, что это или есть или нет (то есть или ты плывешь, или уже утонул).
Наш знакомый не так уж часто говорил о Гуссерле или Хайдеггере, хотя довольно быстро стал считаться феноменологом. И то, что считался он им недолго, его совсем не волновало. Его не волновала приверженность феноменологии, выслуга лет по феноменологическому календарю (вероятно, от рождества гуссерлева) и знание немецкого языка. Скорее, феноменология, если говорить именно о способах ее культурной рецепции, вообще была «о» чем-то совершенно другом, о чем-то, что, к примеру, могло прийти по совершенно иным тропам чтения/воспоминания. Например, был Хармс с его стишком про человека, который видит какие-то странные дощечки и непонятные крючки. Был бесконечный феноменологический «Один день в Мариенбаде», антифеноменологический Годар, а еще настоящий монстр феноменологии – «Зеркало». В конце концов, был и Мамардашвили с рассуждениями о том, почему феноменология объясняет, как от страсти влюбленного раздуваются щеки Альбертины. Феноменология была повсюду, но главное было в том, что она всегда разыгрывалась по модели хрестоматийного разговора Сартра с Ароном, когда последний изумил первого, сказав, что феноменология – это способ сделать философию из чего угодно. Феноменология – это то, что опровергает закон программистов « garbage in – garbage out » и утверждает, что в этом мире для философии мусора нет, даже если только мусор ей и оставлен. Так и здесь, феноменология была даже не неким философском экспресс-курсом, дайджестом или цитатником, а способом понять, что философия бывает или сразу вся, во всей сложности и простоте, или на ее месте оказывается что-то другое. И только потом можно было двигаться куда-то дальше, тем более что направлений, как казалось, было неизмеримое множество. Можно поспорить, что такое «прочтение» феноменологии, в котором последняя выступает всегда в качестве способа что-то радикально не дочитывать и не дописывать, прервать письмо и чтение без всякого рессентимента, без борьбы с ним и в то же время без мистифицирующего возврата к «вечной философии», было более «адекватным» «самой феноменологии», чем многочисленные толкования того, какую же именно версию ее (например, гуссерлевскую или хайдеггеровскую) считать легитимной.
Мал золотник, да дорог, и все потому что он мал
Конечно, сталкиваясь с современной академической (и не только) ситуацией можно было бы сказать о некоторой личной аберрации, или о неверной оценке социальных процессов, или, в конце концов, сделать метафизическое заключение, что невозможно постоянно оставаться на гребне волны. Это не могут сделать именно те, кто ее оседлали, кто связал то действие феноменологии, которое невозможно отрицать (действие, позволявшее многим отождествлять феноменологию просто с философией, то есть с некоторым жестом радикального понимания). Мы имеем в виду тех, кто связывает феноменологию с несколькими именами и чтением этих имен.
Фактически, можно было бы инициировать составление истории того, как именно феноменология приобретала определенные привилегии внутри собственно академического поля и как такая история связана с несколькими неудачными попытками легитимации российской философии в 90-х годах прошлого века.
Одна из главных проблем, поставивших существование философии в современной России под вопрос, заключается не в вакууме, который образовался на месте рассосавшейся марксистско-ленинской философии, а в чрезвычайном консерватизме, граничащем с логической безалаберностью, тех, кто выступал на самых что ни на есть «передовых» позициях. Один из наиболее существенных промахов (имеются в виду не теоретические или какие-то содержательные промахи, а те, которые не позволили радикально реструктурировать диспозицию философской работы, задать новые ее стандарты и в перспективе приостановить неминуемую в противном случае деградацию) «Лаборатории постклассических исследований» или, скажем, «Синего Дивана» (то есть, во многом, ИФРАНа, противостоящего на манер обычному троянскому коню ИФРАНу официальному) – это использование микрологий с единственной целью легитимации. То есть тезис Лиотара о событийности микрологий (письма, исследования, текста, которые никогда не ссылаются на некий предустановленный закон и не пытаются в своей работе его извлечь) был намеренно вычеркнут. Микрологии посредством своеобразной архаизации были использованы только как инструмент в принципиально тождественной игре распределения дефицитного символического капитала. Этот жест означал, что этот самый капитал мы, конечно, будем собирать с миру по нитке (естественно, заграничного текстиля), но только потому, что других ниток, возможно нет, а вот плести что-то из них – это уж увольте. Стремление приватизировать микрологии и использовать их в качестве инструмента в принципиально гетерогенной для них игре, а не реформировать саму игру с их включением в нее, неизменно приводило к одному и тому же результату – сегментации интеллектуального пространства и представлению коммуникации в качестве чего-то весьма опасного, поскольку коммуникация элементарно предполагает переход установленных границ интеллигентского владения темами, пусть и микрологическими. Дескать, «если он говорит о том же, о чем я говорю, значит он претендует на то, что у меня есть, а это недопустимо». Чем «меньше» предмет речи, тем менее вероятно, что он станет предметом чужой речи, следовательно, тем больше гарантий сохранения прав собственности. Здесь осуществилась завязка еще нерассказанной истории брака декларативного постмодерна и копирайта , причем не юридического, а какого-то онтологического. Это определило не только некоторые социально наблюдаемые параметры существования философии в России, но и саму экономию мышления. Микрологии стали всего лишь эвфемизмом для « No Trespassing ». Лозунг Лиотара был очень прост – « Let's quietly play » (заметим, что к моменту его распространения на Россию он уже вызывал весьма серьезные нарекания в связи с событиями в Восточной Европе). Но здесь – посредством легитимационного бриколажа – от него всегда стремились отрезать собственно « play », или, вернее, это слово стало не более, чем надписью на кнопке магнитофона.
Критика, но не клиника
Феноменология в России сейчас – это лишь попытка более последовательно и с самых последних сил разыграть ту же легитимационную игру, но отказавшись от некоторых рисков, связанных с микрологиями. Главный их риск связан, вероятно, с тем, что они предполагают существенную трансформацию публичного пространства (пусть и локализируемого философским и литературным сообществом), к которой не так просто приступить.
Известно, что все европейское философское академическое пространство на протяжении двух последних веков было выстроено как пространство реинтерпретации критического проекта – именно поэтому нельзя быть академическим философом и в то ж время не быть кантианцем (имеется в виду, естественно, не доктринальный уровень, а само представление, зачастую нерефлексируемое, о философской работе). Критика предстает в качестве необходимого элемента любой программы социальной легитимации философии, любой программы, цель которой – сделать что-то опознаваемым в качестве философии (и такому требованию не удовлетворяют, по крайней мере пока российское академическое поле сохраняет какие-то связи с европейским и американским, всевозможные валеологии или синергетики (при всем уважении к научной синергетике вряд ли можно всерьез принимать ее философские изводы)). Программа легитимации через микрологии страдает тем изъяном, что она может быть реализована только в достаточно устойчивой и в целом благоприятной социальной среде, а не в условиях сжимающейся (в том числе и в институциональном смысле) «шагреневой кожи» (выражение не наше, а принадлежит одному из философов-преподавателей МГУ) российской философии. На уровне логики политическая и культурная рискованность микрологий очевидна – если они и выполняют традиционно критическую функцию, то делают это все более неопознаваемым образом. Выполняя глобальную критику философских смыслополаганий, они в пределе способны рассеять критическую тождественность философии как занятия сообщества философов, а это уже непозволительная роскошь, которая может покрываться только гигантской культурной инерцией. Так, Витгенштейн, демонстрируя «типично философский разговор», интересуется тем, как это выглядит для постороннего – он понимает, что этот разговор кажется даже не безумием, а просто ерундой, лепетом, тем не менее этот лепет уже культурно оплачен. (Интересный пример обратного толка – «Коллеж социологии», который ставил задачу расставания с каким бы то ни было социальным кодом определенной работы – и только это могло быть залогом действительной радикальности познания.) Сейчас можно прогнозировать возвращение к более очевидным, менее рисковым и в то же время менее затратным программам легитимации, которые, во многом, работают неявно – например при выборе студентами дипломов или аспирантами диссертаций. Кантианство и феноменология – это весьма почетные формы философской критики, которые, во-первых, имеют тенденцию к автономизации (то есть это всегда внутренняя критика и, в пределе, критика собственной традиции, но не более), а, во-вторых, они всегда подчеркивают собственную принадлежность к философии. Можно даже сказать, что все формы критики внутри кантианства и феноменологии сегодня выступают как способ сохранить некоторое институциональное означающее «философии» как таковой.
(Здесь можно было бы сделать отступление и показать, как феноменологическая рефлексия – в подобной практике феноменологии – захватывается совсем иным своим концептом, как ни смешно гегелевским. Рефлексия сама становится чем-то демонстрируемым, чем-то, что только одно достойно демонстрации, которая имеет совершенно отчетливую цель ограничить ее строго определенными условиями собственной зримости. Иными словами, не столько сущность философии является в рефлексии, сколько явный вид последней становится сущностью философии, сущностью, которая требует весьма кропотливого ухода, дабы как бы ненароком не оступиться и не продемонстрировать вместе с рефлексией что-то еще. Несложно заметить, что в подобном движении мы вполне способны сделать еще один шаг и заявить, что именно таким обходным маневром мы вернулись к донельзя «классическому» представлению о «сущности», то есть представлению, которое, по некоторым данным, у греков существовало в обыденном языке наравне с философским и означало «делянку», возделываемую, лелеемую и охраняемую.)
Homo husserlianus
Использование феноменологии в качестве легитимирующей программы имеет массу преимуществ, например декларативную открытость феноменологии как таковой, сочетающуюся с обязательностью определенного читательского ценза. В принципе, феноменология всегда предполагает возможность некоего инициирующего жеста, выполнимого и в форме критики культуры. Однако в условиях ее использования в качестве инструмента легитимации неизбежно введение логики бесконечной пролонгации собственно феноменологического жеста под предлогом «введения в феноменологию», необходимости просвещения непросвещенного большинства сторонников естественной установки. Феноменология отныне должна стать неким залогом возвращения философии к самой себе, к самим вещам и т.п., однако такой залог существует только в качестве алиби: действительностью феноменологии является введение в саму себя, позволяющее заниматься одновременно коррекционной и легитимационной работой. Если угодно, феноменологическая «сама вещь» в российской феноменологии становится лакановской «Вещью», то есть тем самым реальным, которое невозможно, которое устраняется на заре любой экономии и любой субъективации. И это понятно, поскольку декларация Вещи нужна лишь для демонстрации критической рефлексии, которая позволяет сохраняться философии как некоему опознаваемому (в глаза самих философов и общества) тождеству. Другими словами, феноменология в России (если говорить прежде всего о «бытовой феноменологии», то есть феноменологии диссертаций, дипломов, семинаров, конференций и т.п.) занимается немыслимым – демонстрацией дела дробления и корректуры перехода от естественной установки к феноменологической, понимая, что это, казалось бы мгновенный, переход полезно делить на как можно большее количество отрезков, поскольку в противном случае нам грозило бы столкновение с результатами своей работы, то есть столкновение с Вещью, которое в социальном смысле означает безработицу философов. То, что всегда описывалось изнутри логики понимания, согласно которой ты или понял, или нет, теперь должно реализовываться как « пролегомены ко всякому будущему пониманию», поскольку именно они-то и составляют видимую, реальную (без Реального), демонстративно-рефлексивную (именно в смысле «возвращения») работу. Если учесть, что теория сознания/понимания/события понимания/ феноменологической установки всегда отчетливо связывалась с движением против интеллектуальной стратификации и сегрегации, против интеллектуализма как такового, но за разум и интеллект, политические последствия наблюдаемой эволюции феноменологических «штудий» не вызывают каких-то особых вопросов. Например, нас не может не тревожить тот факт, что многократно высказанное с разных сторон и установившее консенсус в некоей как будто предустановленной гармонии мнение, гласящее, будто «что-то слишком много в этой стране философов» (и чудовищность этого консенсуса в том, что он разделяем людьми, которые никогда не вступали в тот дискурсивный процесс, который только и мог бы завершиться указанным консенсусом), уже было провозглашено Хайдеггером – другим великим феноменологом. В самом деле, если феноменологов – не более двух человек, неясно, зачем нужны все остальные. Проблема только в том, что тот, кто успел раньше других высказать мнение, будто он наблюдает явный избыток философов, оставляет всех остальных в тревожном недоумении – а попали ли они в тот воображаемый ковчег, который, вероятно, есть наготове у всякого Ноя от феноменологии?
Феномен в книге
Интересно отметить некоторые совпадения программы легитимации за счет феноменологии с практиками микрологий. Если использовать феноменологию так, что ее «прямое назначение» всегда обещано в качестве некоей задачи, которую еще совершенно непонятно как решать, которую нужно постепенно, понемногу, научиться понимать, следовательно, на деле мы будем заниматься не чем иным, как чтением. Объяснение не только в том, что чтение – один из базовых механизмов культурной легитимации (уметь читать – это первая ступень грамотности), но и в философском освоении чтения как такового. Чтение – это то, что мнит, будто оно только чтение, будто письмо еще не началось в самом чтении. Чтение – это, конечно, практика следования, неспособная поверить ни в то, что следы стираются, ни в то, что их можно оставить непосредственно на карте, которая задает маршрут. В конечном счете, если не вдаваться в подробности, чтение всегда конституируется двумя видами платоновской памяти – mneme и hypomnesis , оно в принципе не может быть «последовательным», не может сохранить само себя и выполнить то, что обещает. Тем не менее, оно остается единственным вариантом «феноменологии» как таковой, то есть это не «феноменология чтения», а «феноменология чтением», поскольку только чтение совмещает претензию «самой вещи», критической рефлексии и корректуры, реализуемой, упаси Бог не по самому «живому» тексту, и возможности бесконечного растягивания последней. Чтение феноменологии станет «медленным чтением» (этот термин, как известно, был введен в российской философской среде В. Подорогой в качестве описания базовой методологии). Мы никуда не торопимся именно потому, что мы повсюду опоздали и теперь торопиться просто невыгодно – еще глядишь и куда-нибудь успеешь. Позиция философа здесь все больше напоминает позицию черепахи из старого анекдота – «а если будете ругать меня, я вообще никуда не пойду». Другое дело, что читатели – это не меньшая культурная роскошь, чем микрологи, а читать на собственные средства – это совсем не та задача, которая требовала решения. И если философ говорит, что он занимается «чтением» (того или сего), на деле это означает (и не только для внешнего социального реципиента его деклараций) только одно – что он вообще ничего не делает.
Сегодня наш старый знакомый, бывший когда-то феноменологом, больше занимается джиу-джитсу и, работая преподавателем в МГУ, говорит, что студенты-философы ничем не лучше других, и что им ничего не надо. То есть, конечно, надо, но в их нуждах он не может узнать себя (как, впрочем, и мы). Есть что-то смешное в людях, которым чуть больше двадцати и которые серьезно говорят о том, как интересно читать не изданную по-русски гуссерлиану, неловко скрывая основное ядро собственного наслаждения – наслаждения тем, что прочитать это все равно невозможно. Им хочется «как лучше» только на том основании, что они знают, что получится как всегда, и только из такого ясно представляемого прогноза извлекается излишек наслаждения, без которого невозможно было бы даже и это, остаточное, поскольку автономное и автономизирующееся, чтение. Вывод пока только один – те, кто не пишут вслед за демонстрируемым чтением, то есть не пишут на полях и не являются маргиналами, – это, наверно, идиоты, которые чего-то не понимают в этом мире. То есть, вероятно, не относятся к нему по-феноменологически в единственном дурном смысле этого слова, которое предполагает, что относиться ко всему нужно по-философски, то есть все принимать как есть, даже если то, что есть, вычеркивает какую бы то ни было возможность философии.
Дата публикации: 18.03.05
Проект: Реактор
© Данилов В., Кралечкин Д. 2005