Теги: картезианское излучение , коммунистический реализм , рефлексивный brainwashing , роскошное выживание
Продвижение в качестве главного "новогоднего" фильма этого года "Обитаемого острова", снятого достаточно близко к тексту одноименного произведения братьев Стругацких, ставит прежде всего задачу по картографированию современной российской идеологии. Силы центрального телевидения ("Первый канал") и значительная часть медиамашины работают над раскруткой фильма, сюжетом которого является борьба с гигантской системой "промывания мозгов", основанной на некоем излучении (вероятно, все же, не телевизионном). Сходство показываемого на экране с наличным социальным окружением само создает и проблему, и инструмент, уже используемый политически. Современная Россия с ее телецентром и Первым каналом отличается от Саракша уже тем, что в ней возможно появление государственного фильма о самой себе как о некотором подобии Саракша. Иными словами, это Саракш, но с тем "небольшим" уточнением, которое было бы достигнуто, если бы, положим, главный герой фильма Максим, добравшись до центра управления "ментальным" излучением, не просто взорвал его (как и происходит в тексте Стругацких, чего мы, очевидно, и дождемся во "второй серии"), а настроил его на промывание мозгов всех граждан той странной мыслью, что им промывают мозги. Именно этот специфический "рефлексивный" brainwashing и определяет современную идеологическую структуру, внося возмущение и рассогласование в то, что, казалось бы, опознается в качестве политически "бесспорной" истины вполне либерального толка. И они-то, возможно, и составляют специфическое удовольствие от "самого диссидентского романа Стругацких" и от наиболее "удачной" экранизации творчества Стругацких в целом (мнение самого Б. Стругацкого). Вопрос современной идеологии - не в том, как "промыть мозги", а в том, как сделать этот процесс приятным, как сделать так, чтобы "пациенты" идеологии получали удовольствие именно от знания о собственном мозговом лаваже. Этот "изгиб", "твист", "складка" задает неработоспособность классических схем идеологического анализа сюжета "фильм с критикой идеологии и тоталитарного государства пропагандируется методами, близкими к тоталитарным". В этом изгибе сами "критические" инструменты заранее встроены в "дезавуируемую" идеологию. На деле "Обитаемый остров" не столько "смело" указывает на механизмы власти, сколько скрывает их легко опознаваемой "тоталитарной" истиной.
Bildungsroman эпохи развитого социализма
"Обитаемый остров", встраиваясь в логику других произведений Стругацких и советской фантастики в целом, в его нынешней экранизации фиксирует ряд политических констант, которые не совпадают с декларациями о необходимости постоянно "быть начеку", чтобы бороться с вечной угрозой тирании и фашизма. Любой политически и теоретически чуткий читатель/зритель заметит некоторое стилистическое и структурное различие между творением Стругацких-Бондарчука и, например, поучениями Мишеля Фуко или Ханны Арендт относительно того, как нам жить не по-фашистски. И различие это не только в языке.
Основная сюжетная линия "Обитаемого острова", определенная рядом литературных и просвещенческих кодов (достаточно напомнить, что поразительная способность Максима "понимать в" любой аппаратуре не только является идеализацией советского "технаря", но и отсылает к таким, например, литературным прототипам, как инженер Смит из "Таинственного острова" Жюля Верна - и эта связь не случайна), имеет не столько критический, сколько дистопийный оттенок. В отличие от, например, "Часа Быка" И. Ефремова, использовавшего типичный прием остранения (герой из принципиально незнакомой ситуации - того же коммунизма - смотрит на некую также принципиально незнакомую ситуацию - другой планеты - лишь для того, чтобы увидеть в ней всем нам знакомое неприятное окружение, но уже "иначе"), дистопия здесь неявно обнаруживается уже в самой коммунистической реальности Земли, которая остается буквально за кадром. Дистопия - в самой "молодежи", в воспроизводстве коммунистов.
"Обитаемый остров" - классический роман воспитания, то есть, если грубо, становления взрослеющего героя через столкновение с социальными и физическими преградами. Но строится она на рефлексивном обороте - неясно, как вообще воспитывать молодых людей в коммунистическом будущем. Ведь настоящий коммунист - это, скорее, тот, кто стал коммунистом еще "при том режиме", кто закалился в борьбе за будущее и вошел в это будущее вполне заслуженно. Конечно, дети такого коммуниста могут быть воспитаны по всем "правилам" науки, то есть они могут стать образованными, абсолютно здоровыми, заживляющими порезы и вытаскивающими из себя при случае пули как простые занозы. То есть наука будущего может сделать их детьми (и взрослыми) индиго, даже людьми-X в энной степени, но будут ли они действительно людьми коммунистического общества? Для советской фантастики, вполне обеспокоенной этическими проблемами, этот вопрос оказался значимым уже в силу заимствования литературного стандарта: фантастика является, скорее, литературой для юношества, и как таковая она уже должна выполнять некоторую воспитательную функцию, на что и могут, при определенном приближении, сгодится романы воспитания. Однако прогностическая фантастика рассчитывала не только на аудиторию, которая была в наличии в 60-70 гг. прошлого века, но и на продолжение своего существования в далеком будущем, где она будет уже не фантастикой, а реализмом (именно так возможно согласовать соцреализм с фантастикой: последняя снимает актуальный соцреализм, становясь комреализмом будущего). Поэтому вопрос "Воспитания" в большом просвещенческом смысле является не только вопросом научного коммунизма, но и проблемой сохранения определенного литературного жанра: не следует думать, что фантасты должны мыслить такое общество, в котором они сами окажутся не у дел. Скорее, их задача состояла в том, чтобы решить проблему "детей-индиго" и сохранить литературное поле для самих себя, как авторов "снятой фантастики" или коммунистического реализма.
Это и решается в "Обитаемом острове", и решение задает некоторые идеологические коллизии сегодняшнего использования романа. Для того, чтобы коммунистическое общество могло получать не "детей-роботов", а настоящих коммунистов с внутренним опытом и реальным интеллектом, по идее, нужен был бы постоянный регресс к докоммунистическим формам жизни. Однако Земля будущего позволить себе такого не может. Остается один выход (если исключить виртуальные "развивающие игры") - то есть "не-Земля", или космос. Космос в данном случае - это не ефремовское "Великое кольцо", плацдарм для развертывания бесконечного коммунистического разума, а место "инициации", которое принципиально отсутствует на Земле. Расточительная система "Группы свободного поиска" (к которой принадлежит и Максим, выбравший Саракш из некоего "каталога" планет в некоем бюро Группы) обоснована только тем, что благополучное состояние Земли в неявно проводимой и вполне просвещенческой логике Стругацких должно оплачиваться существованием массы "саракшей" - по крайней мере по одной "дурной" и глупой планете на каждого земного молокососа. Если бы не масса "планет-отбросов", куда можно отправить юнцов, которые не знают, чего хотеть (почти буквально по тексту романа), Земля очень быстро могла бы превратиться не в подобие Саракша, а в стандартную антиутопию - научно-механистическое общество неких совершенных, но "резиновых" людей, абсолютно неотличимых от киборгов. Подобные антиутопии тоже были хорошо известны советской фантастике, однако в варианте "Обитаемого острова" они встроены на уровне "физического дизайна": наличие злой и глупой (в целом) вселенной на деле является всего лишь предохранителем, не позволяющим утопии будущего превратиться в антиутопию. Иначе говоря, коммунистическое будущее по необходимости имеет колониальный характер, однако Земля-метрополия нуждается в плохих, отсталых колониях только в чисто воспитательных целях, как пространство опыта для своих детей. Только так реализуется просвещенческая модель коммунизма будущего. В этом смысле "Обитаемый остров" уже представляет собой разработанное советской фантастикой (и идеологией) "экспертное решение" проблемы антиутопии. Последняя устраняется за счет интегрирования возможности Bildungsroman’а в саму схему "коммунизма" и, в конечном счете, за счет поддержания "неравенства", базового для любых научно-технократических решений.
Несомненно, что фильм в значительной мере упускает эту обоснованность самой логики сюжета, поскольку оставляет от "внутреннего развития" героя лишь поверхность некоей предельной инородности Максима Саракшу. Опускается внутренний план, значимый для Стругацких. Например, сцена уничтожения бандитов, с которыми Максим сталкивается в кафе и темном переулке, выстроена принципиально иначе, по сравнению с текстом: если на экране мы видим некоего "резинового мужика", откровенного мульта, который упивается своей непотопляемостью и все обращает в легковесную шутку, то в тексте герой производит некоторые умственные манипуляции, позволяющие ему вообще войти в бой (он отождествляет бандитов с опасными животными с другой планеты), а затем проходит и через нравственные терзания. Если заданное в исходном тексте различие Земли (землянина)/Саракша необходимо для динамической системы утопии/антиутопии с предохранителем в виде "плохих глупых планет" и, в конечном счете, для поддержания земного коммунизма, который не может обойтись без внешних инициаций (и который, заметим, сам оказывается в некоторым смысле вполне замкнутым миром, пусть и с вынесенными в особые экзистенциальные и политэкономические колонии функциями), то в фильме это различие фиксируется - не в качестве системы координат для движения, а в качестве идеологической данности. Тем самым создается возможность непосредственного использования содержания романа/фильма "здесь и сейчас": само существование возмущающих "совесть" и "гражданское чувство" феноменов оправдывается необходимостью различий, нужных для "воспитания чувств" и твердого характера, но это еще не все. Идеология не останавливается на традиционном теологическом аргументе, оправдывающем существование зла "системными соображениями" ("если бы зло отсутствовало, добро было бы не только концептуально непостижимо, но и реально неэффективно"). Более "сильный" шаг - это представление некоторого "базового", этического и политического, различия в качестве "иллюзорного": вся история Максима - это в конечном счете "приучение" к "сложной мысли" о том, что различий очень много, и что все они структурно важны, и нельзя подгребать их под одну гребенку, поскольку они вписаны в систему (в этом сходятся как представитель спецслужб Земли - Странник, так и мутант-Колдун). Хотя этические императивы Максима не дезавуируются, они "снимаются" более тонкой игрой: "экспертное знание", представляемое Странником, требует понимания того, "что такое инфляция", и язык этого понимания, вводящий систему сложных различий, нерелевантен исходному черно-белому видению Максима. "Возмужание" последнего - это переход от мысли своими привычками и ощущениями к мышлению универсальному. От чувств и тела к разуму. И этот результирующий разум носит именно "системный" характер.
Мир Саракша - это мир уже оправданных, легитимированных различий (как говорит Гай, "Люди ведь не бывают одинаковы, и выродки не бывают одинаковы..."), и на базовом литературном уровне это оправдание связано с необходимостью избежать антиутопии, пусть и внося дистопийное напряжение в само общество будущего. И поначалу нам, как читателям, вместе с Максимом может показаться, что разговор о различиях нужен только для того, чтобы прикрыть основное деление на этические и классовые категории (отмечается, что "Гаю, например, такая постановка вопроса вообще казалась диковинной: такое понятие, как "класс", для него не существовало, и противоречий между социальными группами он представить себе не мог..."). Однако в конечном счете делается решающий поворот: герой сам понимает "ограниченность" своего черно-белого зрения, понимает, что если указанные Гаем различия и фиктивны, то, напротив, существуют более фундаментальные различия, которые необходимы для управления "всей системой". Поскольку последняя не может существовать сама по себе, система - всегда система управления. Логика управления требует отмены логики политического (или этического) равенства как требования и как индикатора неустранимых антагонизмов.
Оставляя вопрос об обоснованности вывода "Обитаемого острова" в данном пункте (вывода, вполне созвучного научной и технократической, кибернетической идеологии советских 60-х), следует остановиться на его использовании в актуальной ситуации. Вместо сложного решения "романа воспитания" и проблем научного коммунизма мы, несомненно, получаем - на той же самой основе "системной" мудрости (представляемой Странником и, очевидно, эквивалентной общему "посланию" фильма и текста) - саму "систему" и "технократию" в качестве идеологии сохранения актуальных различий (включая социальное неравенство) в некоем системном "равновесии". Идеология появляется именно в "обороте": наличие резких и бьющих в глаз различий само по себе признается признаком "равновесия", "системной устойчивости", "стабильности". Различия понимаются не как элементы некоего конфликта, а как "украшения" реальности, как ювелирное многообразие. Теперь это равновесие уже не нуждается в ссылке на проблемы научного коммунизма и вырождения общества будущего в механистическую антиутопию. "Равновесие" само фиксировано в виде некоей картины бесконечного нагромождения потребляемых различий - как в совершенно неправдоподобной сцене посещения Максимом саракшского рынка с дефилирующими знаменитостями, проститутками и оттенками всевозможных кухонь. Различия нужны, чтобы каждый различающийся мог потреблять другого в форме некоего зрелища, иначе "и посмотреть будет не на кого". Это уже не кибернетическая/термодинамическая система, это видимость всевозможных flavors, изображающих из себя глубинную устойчивость.
Несмотря на близость фильма к тексту романа, многие расхождения существенны для понимания семантической структуры, в которую вложились Стругацкие и государственное кинопроизводство. Наиболее важное, бросающееся в глаза, расхождение - в размере. Собственно, почему фильм в два раза больше, чем роман, то есть, почему роман один, а серий нам покажут две? Почему первый фильм обрывается на достаточно произвольном месте текста? Помимо чисто эмпирических ответов, отсылающих к правилам местной кинокоммерции, существует и более точное, теоретическое обоснование, предполагающее, что первая часть служит введением ко второй, более парадоксальной части. Загадка и разгадка, точно скоординированные по времени. Тайминг - как капиталистический, так и идеологический. Если первая часть кажется прямолинейным опровержением существующей политики, демонстрацией всех ее ужасов путем намеренного подражания и аллюзий, то вторая часть должна показать, насколько слаба критика "Максима-либерала" и насколько сильнее будет позиция "Максима-ученика-экспертов". Роман распался на два фильма только потому, что так работает идеологическое исчисление. За "шоком узнавания" должно последовать радостное "узнавание большего".
Решение "Обитаемого острова", будучи помещено в актуальную ситуацию, имеет несколько архаический характер, поскольку не учитывает принципиально не-системной логики различий, которая, в частности, была актуализирована в 67-68 гг., когда писался роман. Не говоря уже о том, что оно намеренно отвергает невозможность сведения какой-либо системы различий в некое органическое целое. Однако оно более чем характерно для локального контекста, поскольку позволяет развернуть те формы одновременного утверждения "экспертного подхода" и исключения политики, которые составляют многие части многосоставной идеологической машины, которая, как предполагается, может работать уже сейчас, не дожидаясь второй серии.
Биополитика наизнанку
Кроме выполнения достаточно простой идеологической работы, занимательно совмещающей критику "тоталитаризма" с утверждением экспертного знания и принципиальных неравенств, важных для "равновесий", экранизация "Обитаемого острова" выставляет на показ и ряд чисто политических конвенций, которые определяют отношение к власти со стороны той части общества, которая ставит себе такое отношение в качестве своей главной политической задачи, то есть со стороны интеллигенции. Эти конвенции, как показывает фильм, невыгодно менять и сегодня, хотя они в явном виде были сформированы уже 40 лет назад. Если с одной стороны стихийному "революционеру" Максиму противостоит системное знание, фактически говорящее устами Странника, что политика - не дело такого наивного и молодого человека, что все надо делать "с умом", то с другой стороны фиксируется принципиальная аполитичность главных оппонентов режима, "выродков", которые выполняют важную функцию "системного" заговора радикальных оппонентов власти и самой власти. Между ними нет посредников в виде политики, партий, программ и т.д. Они существуют в отдельном аполитическом мире, которые отделен от остального биологическими характеристиками. И этот аполитический мир правит другим аполитическим миром - то есть миром обыденного, миром невыродков, оказывающихся, как несложно догадаться, метафорой некритического и немыслящего плебса, пролов и капралов.
Сюжет классического "управления" сознанием (желательно при помощи таинственного излучения) хорошо известен советской фантастике - по меньшей мере со времен "Властелина мира" А. Беляева. Принципиальное новшество "Обитаемого острова" состоит в том, что лучевая угроза представляется не только опасностью, но и средством, тестом, разделяющих тех, кто способен мыслить самостоятельно, и тех, кто делать это не в состоянии. Первичная иллюзия относительно принципиальной инаковости выродков рассеивается - они не монстры, а люди, и даже вполне образованные. Однако ее замещает не истина, вскрывающая стандартную идеологию (которая в классической форме представляла политических врагов в виде неких "иных", принципиально чужеродных существ – например, из-за их "крови", "генов" и т.п., - и с которой, собственно, и боролась "критическая теория" западного типа), а, напротив, истина, подтверждающая якобы идеологическое и манипулятивное деление на "выродков" и "нормальных". Да, власть манипулирует гражданами, заставляя их думать, что выродки иные. Ей это почему-то выгодно. Но все дело в том, что иллюзорным и всем доступным, фольклорным, отличием выродков скрывается "фундаментальное", биологическое их отличие, которое покрывает всю их культурную и политическую функцию. Гай, говоря о выродках, утверждает: "А у них организм ненормальный, вырожденный. Злится он на кого-нибудь, или, например, струсил - у него сразу сильные боли в голове и по всему телу". Можно предположить, что Гай - лишь жертва ловкой государственной пропаганды, что его лишь "накручивают", чтобы он так думал о совершенно нормальных, но "инакомыслящих" людях. Но на деле он прав, только истина еще радикальнее: "Они изобрели излучение, с помощью которого создали понятие о выродке. Большинство людей… не замечают этого излучения, будто его и нет. А несчастное меньшинство из-за каких-то особенностей своего организма испытывают при облучении адские боли" (курсив везде мой – Д.К.). Причем в эффекте излучения соединяются два момента - с одной стороны, оно вводит в состояние внушаемости тех, кто способен войти в этой состояние, а с другой - вполне логично отделяет тех, кто не способен, проводит базовое различие между "мыслящими людьми" и "куклами". В некотором смысле, Стругацкие описывают какое-то неизвестное науке "картезианское излучение", которое даже на пике своей интенсивности одаривает самостоятельно мыслящего субъекта лишь болью (как пределом того, что является именно "его" достоянием, и что нельзя отчуждать), но не делает его "безответственным" в его действиях, тогда как человека-куклу формирует в качестве именно куклы, которая бесконечно отчуждается в своих действиях и мыслях (буквально говорит, что скажут, исполняет все приказы и т.п.). Неважно, что "особенности организма" мыслящих людей неизвестны (то есть мы имеем излучение, но неясно, чем обеспечен его эффект), важно, что лучевые пушки создают условия "ключевого эксперимента", разделяя полноправных субъектов и тех, кто даже без пушек, скорее всего, не способен на самостоятельное решение (этот момент подтверждается тем, что социальная система не рушится в одночасье после взрыва Центра в конце романа). Поскольку излучатели, как и большинство научных достижений, являются, в конечном счете, продуктом выродков (поставляющих элиту), ясно, что выродки создали механизм отличения, выделения самих себя, проявления базового биологического отличия, которое задает их особое место в социальной структуре.
Хотя такая политическая схема, предполагающая, что критическое мышление - так же, как и соответствующая возможность властвовать/управлять - является биологической особенностью организма, по своей природе представляется фашистской (что могло бы поставить вопрос о фашистских компонентах сознания отечественных "физиков" и "лириков", а также их актуальных наследников, определяющих значительную часть политического поля), интерес ее вовсе не в этом. Да, в тексте, где порицаемая, критикуемая реальность отсылает к явным историческим параллелям (например, знаменитая теория "полой земли", Hohlerde, якобы использовавшаяся нацистами; "немецкие" выражение вроде "блицтрегера", органично вписывающиеся в язык Саракша и т.п.), само "добро" выделяется фашистскими процедурами. Но в конце концов, такая схема может быть сведена к вполне мягкому элитаризму. Интерес ее в том, что в самом тексте "фашизодиные" черты обрамляются следующей подробностью: выродки отличают сами себя лишь для того, чтобы "себя-отверженных" поставить в положение вне закона и вне общества, в положение тех, чьим делом становится лишь "выживание". На вопрос Максима о политической и экономической программе "выродки-подпольщики" отвечают: "Вы слишком многого от нас хотите. Мы не теоретики, мы практики. Для нас важнее всего то, что они хотят нас уничтожить. Собственно говоря, мы боремся за свою жизнь". И далее: "Наше движение очень разнородно. Какой-то единой политической программы у нас нет, да и быть не может: мы убиваем потому, что убивают нас. Это надо понять. Вы это поймите. Все мы смертники, шансов выжить у нас немного. И всю политику у нас заслоняет, по существу, биология. Выжить - вот главное". Тактически (и сюжетно) такое исключение из общества вполне оправдано - выродки боятся друг друга, поскольку только они могут отнимать друг у друга власть, а безвластное общество для них немыслимо. Однако в плане теории это создает фигуру короткого замыкания между властью и "голой жизнью" (в смысле Дж.Агамбена, отправляющегося в конечном счете от рассуждений Аристотеля и использующем понятие nuda vita, например, для описания узников нацистских лагерей, сведенных к факту чисто биологического существования), чей горизонт ограничен только выживанием.
Инверсия по отношению к классической западной схеме (исследованной Агамбеном и другими на материале того же римского права) состоит в нескольких пунктах. Во-первых, "голая жизнь", которая сведена к факту чистого выживания именно за счет того, что это выживание стало чисто политическим вопросом и определено чисто политическими формами, не представляется неким внешним власти суверена, она выделяется, эмулируется из самого суверена, из базового, биологического суверена. Удел выродков как существ со способностью к критическому мышлению - либо властвовать и творить, либо превращаться в социальный "отброс". Политический субъект фундаментально один и един, и лишь в тактической игре он делится надвое. Власть - та же интеллигенция, интеллигенция - та же власть, разница между ними эмпирическая, случайная. Во-вторых, выродки, поскольку они никогда не теряют способности к критическому мышлению, "присваивают" свою позицию "отброса" и используют ее для оправдания отсутствия какой бы то ни было внятной политической программы. Если вопрос в "биологии", политика не нужна. В этом кроется отличие от классического европейского homo sacer, который в принципе не способен присвоить собственную позицию в качестве инструмента, ресурса. Интеллектуальный социальный отброс делает ресурсом свою собственную социальную позицию - он, например, может использовать этот ресурс для фильтрации социально и практически приемлемого/неприемлемого (действия Максима встречают постоянное сопротивление). Если в классической схеме "голая жизнь" "выгодна" только суверену, поскольку определяет его в качестве суверена, то здесь она становится выгодной и самой голой жизни. В-третьих, "униженное" и исключенное положение части выродков, которые сведены к nuda vita, указывает не на необходимость разрушения всей системы "суверенной политики" как таковой и введения ограничений, известных в форме "демократий", а на необходимость дления "суверенной" позиции как позиции управления на грани выживания, грани краха и кризиса. "Голая жизнь" выродков является зеркальным отражением и одновременно легитимацией практики суверенов ("невидимых отцов" и т.п.), которые представляют свою деятельность в качестве "работы", "исполнения долга" на пределе сил, на грани износа всей системы в целом. Замечательным образом, чрезвычайное положение, в котором находятся выродки (в обоих своих частях - и в униженной, и в привилегированной) распространяется на все общество в целом. Если наиболее умная часть общества существует в невыносимых страданиях, какие могут быть речи о "политике" и "программах" для остальной части общества? Напротив, этой остальной части отводится роль простой прокладки, нейтрального медиума между одними выродками и другими, то есть медиума внутри единственного, биологически и теоретически, различенного политического субъекта. Концовка романа за счет разрушения башен-излучателей распространяет истину "биологии" на все общество в целом. Если ранее только выродки-исключенные находились на грани выживания, то теперь все общество поставлено на эту грань. И единственная сохранившаяся тут истина - это истина управления, квалифицированного "восстановления" и "санации" всего экологического и политического ландшафта силами объединенных экспертов-выродков.
Если соединить этот вывод с идеологической картиной, выявленной в пункте, касающемся Bildingsroman, станет ясно, что "на деле" "Обитаемый остров" создает такую конструкцию, которая, провоцируя якобы ситуацию "выживания", в которой актуальной задачей может быть только грамотное, экспертное управление, парадоксальным образом указывает на то, что как раз для квалифицированного управления нужно сохранять "равновесие", делать как можно меньше "неверных движений" (а какие, собственно, движения верны?), и, в конечном счете, лучше всего вообще ничего не менять. Лучшее действие в "кризисе" - вечный стазис, "умное" недеяние. "Авторитетная позиция" Странника, говорящего о необходимости "подготовить" и "тщательно" проработать любые изменения, забавно напоминает отговорки стандартного чиновника, который оправдывает свое безделье (вернее, бурную деятельность, но совсем на другом, теневом, фронте, сводящемся к кулуарным играм и устранению противников) необходимостью "тщательнейшей" подготовки любого будущего шага (который, как он сам надеется, никогда не совершится, а если и совершится, то не при его жизни).
К центру Матрицы
Сюжет "Обитаемого острова" - это, по сути, советский вариант "Матрицы", то есть Матрица до изобретения виртуального мира. Поэтому выбор этого текста для создания блокбастера вполне оправдан. Герой всеми правдами и неправдами пытается попасть в "Центр", откуда управляется вся система, но у Центра его встречает "Архитектор" - в данном случае Странник, который объясняет, что не всё так просто. Смехотворность того, что Максим не знает о существовании "спец-землянина" на планете, на которую он (вполне официально) отправлялся, оправдана только тем, что землянин нужен самому этому "глупому" миру только для того, чтобы утвердить свои основания и свои практики: в логике текста и фильма нет разницы между двумя утверждениями - "Саракш - лишь средство решения проблем коммунистического общества" и "Саракш сам выписывает землян, чтобы проверить себя на устойчивость". Именно на таком зазеркаливании работает идеологическая машина.
В одном французском сборнике о "Матрице" один из авторов самым что ни на есть серьезным образом трактовал вопрос, как относиться к фильму "Матрица", если предположить, что мы живем в виртуальном мире Матрицы (без кавычек), то есть что если представить, что этот фильм спродюссирован самой Матрицей? Если спроецировать этот вопрос на "Обитаемый остров", выяснится, что продюссирование Саракшем фильмов о Саракше уже указывает на то, что "Саракш" имеет иную конструкцию, не отображаемую в непосредственном контенте фильма (как, возможно, и структура Матрицы весьма далека от изложенной в фильме). Функция фильма, естественно, не в том, чтобы "рассказать, как оно есть на самом деле". Но она и не независима от содержания. Проблематичность последнего позволяет предположить, что итоговым решением "Обитаемого острова" является не столько "гламурный фашизм", сколько "компромиссный гламур": под потребляемые различия подведено обоснование в виде "системной теории", а опасная и "неприятная" политика исключена через универсальную позицию "интеллектуальных выродков", которые, по сути, формируют сам локальный модус "политического" и который можно было бы обозначить как "роскошное выживание". Именно демонстрация, в том числе и со стороны "диссидентов", проблемы выживания как первейшей (а всего остального - как ненужной роскоши), легитимирует фиксацию социальных различий в качестве фона и условия реальной роскоши. Русский князь не только происходит из грязи, чтобы в нее возвратиться, - и в своем актуальном состоянии он требует ее наличия, чтобы быть князем. Если лозунг экзистенциального отчаяния - "умирать, так с музыкой", заповедь аполитического управления - "выживать, так с роскошью". Эта идеологическая "несуразица" на деле весьма эффективна: она позволяет, с одной стороны, никогда не доходить до реальных изменений (которые всегда остаются "еще не подготовленными" и "еще не проанализированными"), а с другой - сохраняет проблему "выживания" именно в качестве фона для роскоши, то есть в качестве условного означающего "проблемы выживания", тогда как реально проблема выживания является проблемой только самих выживающих - и конечно, большинство людей предпочитают пока еще жить, а не выживать, оставив область политики, сформированной аполитически, тем, кто считают себя избранными.
Естественно, даже если согласится с тем, что экранизация "Обитаемого острова" - государственный заказ, легко понять, что это не столько задуманная идеологическая акция, сколько идеологическая проекция, выполняемая со стороны поддерживаемых государством режиссеров-почитателей Стругацких, надеющихся, что власть как обычно узнает себя во вполне льстивом образе. Впрочем, такая игра взаимоузнавания и взаимоугадывания власти/интеллигенции вполне традиционна. В данном случае имеется, однако, не только желание противников власти увидеть себя во власти, то есть и реально, и подражательно, но и ограничение власти таким предложенным видением. Собственно, это единственно реальное ограничение, которое оказывает "мыслящая часть" общества на всегда тираническую власть - ограничение зеркальным удвоением, в результате которого власть видит себя в интеллигенции и наоборот. Нарциссическое удвоение создает условие для шаткого, местами даже брезгливого, но отработанного компромисса. Если власть принципиально состоит из особого класса мыслящих субъектов и отделена от остальной части общества, никаких собственно политических проблем возникнуть не может - проблемы бывают только административно-управленческие, включая в них и "карьерные" (интересно, что Максим достаточно легко совмещает карьеру в подполье с карьерой в госструктуре Странника).
"Обитаемый остров" нравится всем (а это так, даже если ни одному зрителю как зрителю он не понравился) именно потому, что он скрывает структуру этого компромисса, как вытеснения политики в целом. На поверхности же "либералы" довольны тем, что могут делать недвусмысленные намеки о вечно тоталитарной структуре российской власти, а апологеты последней довольны тем, что такие намеки ею позволены и даже приветствуются. Двусмысленный аргумент "какой же это тоталитаризм, если он столь откровенно говорит о себе как о тоталитаризме" плох не только тем, что ставит власть в анекдотическую позицию "лжи правдой", исполняемой намеренно и с увлечением, но утверждающей получателей этого сообщения в неприятном состоянии классического double bind (порождаемого рассогласованием контента сообщения и самого сообщения.) Дело еще и в том, что такой аргумент предполагает, что этого уже достаточно, достаточно тоталитаризму сказать о себе, что "это он и есть", чтобы уже не быть собой, и, главное, все остальное приложится автоматически. "Обитаемый остров" в таком узусе только утверждает подобный режим сообщений, циркуляцию "лжи правдой" и эффективных саморазоблачений. Существенный момент еще и в том, что такой "задекларированный", "сертифицированный" тоталитаризм, представляемый в качестве "сообщения" самой власти, на деле оставляет эту власть, и всю политическую структуру в целом, в абсолютной тени - ясно, что Саракш, задекларировавший себя, - не Саракш, но совершенно неизвестно, что это такое. Иными словами, знание о нем не становится политическим эффективным, оно не входит в качестве элемента в политическую реальность, поскольку такое вхождение заблокировано как будто достаточным тезисом "Это не Саракш", именно повторение которого всем более чем выгодно. Игра "разоблачений" и критики здесь принципиально не может стать критической. Жест "Обитаемого острова" - это демонстрация "политического неведения", апеллирующего к тому, что даже самый серьезный, непримиримый антагонизм (выродков и власти) является лишь техническим моментом в биополитической игре управления. Антагонизмами, следовательно, должны заниматься специалисты, а не кто попало. Кризис-менеджеры, которые пребывают в умном неделании.
В конечном счете, сам текст "Обитаемого острова" - это не только роман о воспитании коммунистического землянина, превращении его из киборга в человека, но и история его поражения. Ведь, оставаясь поначалу внешним политической разметке, осуществляемой через "реакцию" на излучение, он в результате оказывается "схвачен" ею, пусть и через Странника, землянина, столь же неподатливого излучению. Прорыв к Центру Матрицы оказался неэффективным только потому, что это не центр. Технократизм и "научный" коммунизм не позволили увидеть центр в самом (а)политическом субъекте, технически отличающем и разделяющем себя при помощи "инструмента" (излучающей пушки), то есть в самом синтезе "биологической" (наследуемой) особенности и привилегии мышления, или, иными словами, просто "привилегии" и просто "мышления". Другой вопрос, что добраться к этому центру гораздо сложнее, и еще сложнее его взорвать.
Дата публикации: 01.03.09
Проект: Философия фантастики
© Кралечкин Д. 2009