Несомненно, в настоящее время, особенно в России, наблюдаются достаточно значимые процессы присвоения целых институций элементарными смыслами и практиками, объединяемыми не очень четким термином «либерализация». В этом процессе (не ограниченном, естественно, только образовательной институцией) возникает достаточно тривиальная проблема автономии и гетерономии научных и философских «занятий», а также возрождается старинная тема «спора факультетов», являющаяся маркером «кризиса университета» как его собственной формы существования. Классическая позиция философии – защиты университета как института передачи теоретических знаний – в настоящее время оспорена в значительно большей степени, нежели в эпоху возникновения и развития научных академий. Что еще более важно, некритическое отношение к структуре этого спора и к его потенциальным возможностям заведомо сдает решения в пользу наиболее простых и само собой разумеющихся вариантов, которые предполагают четкую иерархию «эффективности»: на первом месте находится абстрактный рынок (выступающий в виде некоего бессознательного хранилища желаний/спроса, изредка получающего возможность достучаться до жителей башни из слоновой кости, – вообще говоря, по отношению к более-менее спекулятивным университетским наукам либерализация всегда выступает в качестве некоего психоанализа, развенчивающего их претензию на самостоятельность), на втором – «прикладные» разработки, на третьем – их легитимирующая и (как будто) производящая теоретическая наука, тогда как место философии и многих гуманитарных наук вообще неопределимо.
Однако наряду с подобной достаточно тривиальной ситуацией (имеющей глобальный характер) имеется и ряд специфических, трендовых особенностей собственно российской структурации философии, приводящих к тому, что классический «спор факультетов», необходимый для демонстрации места философии, разрешается в гиперлиберальном ключе. Эти особенности, как можно попытаться показать, не имеют ничего общего ни с «идеологией», ни с «неэффективностью», ни даже с «недостаточной модернизированностью». Проще говоря, структура и институциональная история российской философии (в рамках именно социально опознаваемого корпуса) в значительной мере подталкивает к либеральным решениям, поскольку часто именно философы «эмулируют» позицию стандартного либерализма, для чего им, как ни странно, не нужно обращаться к аксиологическим концепциям «индивидуализма», «фундаментализма» и т.п. Интересно, что философский институциональный либерализм возникает как эффект вторичной интерпретации «спора факультетов» через социальное представление «философии» в качестве ее собственного эмпирического сообщества. Попробуем ввести небольшую расшифровку этих утверждений, начав с предельно «эмпирического» представления о принципиальной «незанятости», вакантности философии, которую нужно или хранить, или уничтожить.
Безработица – профессиональная болезнь философов. Чаще толкуемая в качестве постыдной, поскольку философия уже давно не может занимать позицию господского развлечения, отвечая только перед собой. Да и не является ли такое представление о «врожденных привилегиях» философии и философов всего лишь исторической иллюзией, неким преданием о «субъектности» философского предка? Если философия – это то, чем занимаются философы, какую форму (в том числе и социальную) могут принять такие занятия?
Любой аргумент, подчеркивающий социальную неуместность, неприспособленность, слабость философии, философов и философских институций, можно легко сделать сомнительным ссылками на более общий политико-экономический контекст. В конце концов, выпускники философских факультетов как-то устраиваются, как-то находят свое место. И если это не всегда получается, кто сказал, что отвечать за их проблемы должна философия? И тот факт, что в провинции люди с философским образованием скорее идут работать в ВУЗы, а в Москве находят экономически более перспективные позиции, говорит лишь об известных особенностях рынка труда или его отсутствия.
Интереснее другое – назначение и положение философа в той ситуации, когда он не обязан оставаться в университете (в широком смысле), подчиняться задаче воспроизводства знаний и в то же время в принципе не обладает какой бы то ни было «внешней», неуниверситетской «телеологией».
Действительно, 90-е гг. были отмечены такими сдвигами в отношениях образования и его обобщенного «заказчика», что само образование зачастую выступало в качестве элементарного, но не всегда достаточного, условия социализации, реализующейся там, где о «науке» можно было забыть. Обилие «новых» специальностей и неизбежное запаздывание вузовского образования часто приводили к тому, что единственно значимым оставался сам «запротоколированный» факт образования как свидетельство социальной пригодности.
То, что тогда философы могли как будто дать сто очков вперед многим другим вчерашним студентам, – не секрет. «Knowledge Worker [1] – кто это, если не философ?!» – так многие думали и продолжают думать сейчас, наивно полагая, что их собственная карьерная линия совпала с какой-то глобальной линией интеллектуализации, информатизации, медиатизации. Универсалистские претензии философии, казалось бы, нашли полное подтверждение – те из философов, кто не хотел заниматься воспроизводством знаний во все менее привлекательном университете, могли вспомнить о своем родстве со всеобщим (всеобщее – это не общее или «ничье», это, скорее, качество «слуг» двух и большего количества господ). Да и такие универсалистские проекты, как методология Г.П.Щедровицкого, давали о себе знать (хотя бы гигантским охватом философского и не очень населения). Философ – он и краснодеревщик, и директор завода, и даже, если понадобится, президент. Главное – успеть перед инаугурацией заглянуть в конспекты лекций с описанием всех возможных мыследействий.
Постоянно подчеркиваемым фактом сегодняшней образовательной ситуации является стремление – и рынка, и самой образовательной системы – устранить любых то ли универсалов, то ли недоучек. Наиболее престижные ВУЗы (та же ВШЭ) подчеркивают, что именно они дают ту специализацию, которая действительно эквивалентна желаемой карьерной траектории, тогда как их конкуренты более низкого класса предлагают всего лишь «бумагу» о социальной дееспособности, реализовать которую на действительно профессиональном поле крайне сложно. Универсальность, вернее даже сама ситуация, в которой остается место для универсальных (неважно – на самом деле или нет) знаний, умений, для универсального опыта, создает высокую неопределенность, информационную асимметрию, которую агенты рынка (как «провайдеры» образовательных услуг, так и их клиенты) стремятся снизить. Вопрос – не за счет ли философов, демонстрирующих метку универсальности – и опознаваемую иногда как знака качества, а иногда и как черная метка?
На деле здесь следует вернуться к вопросу о неуместности и универсальности философии. То есть к спору: какой из этих двух терминов (неуместность vs. универсальность) принимать за истину другого? Является ли универсальность (и ее «синоним» – философия) всего лишь универсальной профнепригодностью, либо же, наоборот, только универсальное в лице философии способно оценить полезность того, что выдается за необходимое? Та ситуация, в которой «универсальные сотрудники», выйдя из стен университета, никогда не приобретают четко описываемого социального статуса [2], является лишь одним из модусов традиционного спора факультетов – спора, всегда задаваемого игрой внутреннего («внутриуниверситетского») порядка, этоса, кодекса и внешнего «принуждения» со стороны власти, управления, рынка. Правильнее поэтому не говорить о «споре факультетов» в единственном числе, возвращаясь к его как будто бы уникальной модели, а о «споре споров»: в споре о реформе образования, о судьбе образования и отдельных институций, без которых оно немыслимо, речь всегда идет о том, какой спор получает господствующее положение, какой из споров принимается в качестве решающего, «критического», определяя возможности дальнейших действий.
Естественно, говоря о «споре факультетов», нельзя избежать коннотаций архаичности (казалось бы – ну как можно возвращаться к этой развернутой Кантом формуле после всего, что случилось – и не только с образованием?). Но правильнее было бы сказать, что это не столько архаика, сколько действующий, актуальный «архив», особенно значимый для российского университета, столь многим обязанным университету немецкому (для которого, как известно, основоположниками являются фигуры Канта, Шеллинга, Фихте, Гумбольдта). Как ни странно (по прошествии такого-то времени!), структура «спора» и «споров» внутри университета и сейчас задается, как в тексте Канта [3], проблемой отношения с властью и ролью философии, выступающей в форме носителя самой идеи universitas. Конечно, мы не можем опознать в стародавнем немецком распределении факультетов, прав и обязанностей современную ситуацию. Однако та конфликтная структура отношений с универсальным, которая определяет саму идею университета и которая неотделима от философии, действует и сейчас, организуя несколько разных модусов спора – как внутри университета, так и вне. То есть, постоянно ставя под вопрос это «вне» и «внутри».
Если в случае спора с «внешним» (рынком, властью, объективным экономическим принуждением) философы попадают в западню ни к чему не пригодной универсальности, то и внутри университета постоянно ведется спор о должном месте философии и ее пригодности. Если даже подвесить вопрос о правомерности претензий современной философии на универсальность и «представительство» университета как такового, остается структурная проблема: философия, будучи чем-то принципиально отличным от других университетских дисциплин, в то же время организационно вполне им подобна. Уже Шеллинг, развивая одну из логических возможностей общей схемы синонимичности «университета/универсального/философии» заявлял, что никакой такой «факультетской» философии (которая является «всем», а не чем-то частным) в рамках университета быть не должно. Другими словами, чем лучше философы соответствуют своей «фундаментальной» цели, тем меньше у них остается прав на какую-то частную роль в форме отдельного факультета, департамента, подразделения. Это, повторимся, логическое следствие той исходно конфликтной конструкции, в которой факультеты принуждены бороться за право на более «высокое» и более «низкое» положение, за право свободного изыскания истины, которое обязано отчитываться перед внешней инстанцией власти. «Внутренняя свобода» философии и, соответственно, автономия университета проблематичны именно потому, что невозможно разграничить чистый, теоретический, язык («язык разума») и его политические, экономические, властные эффекты.
Университет в «споре факультетов», в этой странной «классовой борьбе» факультетов спорит не в буквальном смысле – он спорит о себе. И тогда университет «спорится». То есть этот спор реализуется в виде определенного институционального сдвига, который может и не оформляться «дискуссиями». Однако, определяя логические условия одновременно привилегированного и уничижаемого места философии в этом споре, было наивно думать, что при всей действенности и влиятельности упомянутого архива мы не сможем найти в нем никаких трансформаций, реализуемых именно на уровне логики борьбы за университет, за универсальное и за жесткую конъюнкцию этого универсального с философией.
Спор факультетов (если речь идет и о реальности, и о понятии университета) – это спор о философии. И спор о ее фактическом праве на существование. Возникает впечатление, далеко не просто индивидуальное, что этим спором всем его участникам и посторонним наблюдателям хотят сказать одно: «давайте принесем философию в жертву, и все будет о'кей». Философия, философская институция и философы все больше тяготеют (то ли сами, то ли под внешним воздействием) к той весьма специфической позиции, которая, обуславливаясь обозначенной логикой университета, имеет широко известные культурные аналоги. Универсальное, общее, «единственное общее целого сообщества», «ничейное и всех касающееся», которое должно быть принесено в жертву ради сохранения этого сообщества, – это же хорошо знакомая фигура козла отпущения. Философия выдвигается на роль такого козла как самое дорогое в научном сообществе университета и в то же время самое необычное, самое из ряда вон выходящее, опасное и подозрительное. Философия оказывается буквально «из ряда вон выходящей» именно потому, что, претендуя на статус универсальности, поддерживает университет в качестве чего-то большего рассеянной по определенной территории совокупности зданий с разными вывесками и людьми. Но современные условия таковы, что принуждения с внешней стороны носят, как сказал бы Кант, «частный» характер, власть в этом отношении не составляет той альтернативы народу, которая была так важна для классической концепции университета. Власть не составляет никакого противовеса народу, считая, по-видимому, ученых мало на что годными дармоедами. И философия, делая университет «бóльшим», чем та или иная «фирма», неожиданно сама в таком случае становится опасным, хотя и давно терпимым, избытком, от которого стоит избавиться. При этом систематически, постоянно пропускается, пренебрегается та истина, что, пока университет будет оставаться университетом, эта фигура козла отпущения может примеряться к самым разным факультетам и отделениям, разыгрывая одну и ту же, вероятно не самую лучшую, но ставшую столько привлекательной, возможность.
Здесь стоит ответить на ожидаемое возражение: как можно говорить о какой-то «идее университета» (а именно с ней связан «спор факультетов»), если все гораздо проще, если, тем более, мы якобы живем на наследии советской системы образования, которая создала более чем уникальные условия для университетской философии? Ответить, не углубляясь в детали, можно так: господство и официальная линия марксистской философии сами по себе ничего не говорят о том институциональном решении, основании, которые определяли «союз» университета и философии. Иначе говоря, жестко заданное преподавание и развитие (в разумных пределах) марксистской философии могло и не изменить «немецкого» университета, более того, оно могло стать одной из его наиболее успешных и последовательных реализаций. Остаются большие сомнения относительно того, что марксизм в принципе мог создать основание для «нового», не-немецкого, не-кантианского, даже не-европейского и не-американского университета. (По крайней мере, вопрос об институциональном выполнении марксистской философии требует исследования, позволившего бы прояснить некоторые существенные черты собственно советской философии.)
Если в силу целого ряда эмпирических и структурных причин философы все больше походят на козлов отпущения (и кто-то им, возможно, очень хочет в этом помочь), что же им делать? Наиболее обычный и в то же время наиболее опасный ответ – это своеобразное «просвещение» [4] «философского корпуса». Философы в таком сценарии становятся козлами отпущения, которые когда-то прослушали песню В.Высоцкого и поняли, насколько они бесценны. Просвещенный козел отпущения занимается приватизацией универсального, постоянно подчеркивая – «без меня никуда». То есть он становится не жертвой, а ее получателем.
Так реализуются условия для третьего «спора факультетов». Если первый, перечисляя в произвольном порядке, – спор внутри университета по поводу отношений с внешним (властью, политико-экономическим порядком), второй – спор об универсальном (то есть спор, конститутивный для самого университета), то третий – это спор, ведущийся с «просвещенных» позиций неверия философов в собственную универсальность. Универсальное не просто становится зеркалом частных интересов, оно само (воплотившись в философов) знает об этом , и это знание, скрываемое и исключаемое из университета, может стать «законом» философского корпуса. Это спор за отсутствие спора, стремящийся к состоянию, когда «все всё понимают». По сути, это отсутствие университета.
Фатальность этой последней стратегии не только в том, что она является неким социально позиционируемым и рекламируемым концом философии. Ее проблематичность еще и в том, что она предполагает возможность исключения споров факультетов в пользу одной их формы, производной и зависимой от той констелляции условий, структур, институциональных решений и историй, которая давно и все в большей мере подвергается изменениям, не управляемым инстанциями, создавшими для себя привилегии на основе удачной развертки логики институции, которая, впрочем, не может быть замкнута на себя.
Если университет нуждается в реанимации собственного спора, вопрос философии состоит именно в том, насколько она сможет участвовать в том «общественном договоре» (в широком смысле) между разными заинтересованными сторонами, который будет определять самые казалось бы нейтральные академические занятия. Естественно, этот вопрос не является вопросом «рецептов» или даже «экспертных мнений», скорее мы имеем дело с возможностью такого переопределения старого спора факультетов, в котором философия пока еще имеет шанс поучаствовать, составляя его повестку. Последнее возможно, вероятно, только тогда, когда «философский корпус» понимает, что отмена спора, отмена любой дискурсивной политики, отмена публичности наконец, предельно невыгодна ему самому.
[1] «Интеллектуальный сотрудник», термин П.Друкера, одного из основателей современной теории менеджмента.
[2] Даже наиболее благополучные варианты все время несут отметку некоей ущербности, хотя бы в форме невозможности забыть о философии – так, несколько раз в СМИ мелькало сообщение, что в свободное время В.Пельш предпочитает читать философские книги и страшно не любит, если его отвлекают.
[3] Кант И. Спор факультетов. // Кант И. Собрание сочинений в 8-ми т. М., 1994. Т.7.
[4] Просвещение, понимаемое в весьма специфическом смысле полного уравнивания «универсального» и идеологии, которая, как будто, всегда обслуживает чьи-то частные интересы.
Дата публикации: 07.10.05
Проект: Философские институции
© Кралечкин Д. 2005