Предварительное замечание: данный текст, вариант которого был прочитан на семинаре «Шизоанализ, метафизика и социальная теория» (29 ноября 2007), стремится избежать альтернативы невротического начетничества и произвольного вчитывания самого себя в текст. Вопрос «где начинается один текст» и «где заканчивается другой» в такой перспективе представляется менее интересным, нежели продуктивность вариации. То есть ставится задача придумать нечто несамоочевидное относительно определенной концептуальной конструкции, а не состязаться в изучении ее устройства, в том числе текстуального.
Переход от «Логики смысла» к «Капитализму и шизофрении» (прежде всего – в варианте «Анти-Эдипа» - далее АЭ) помечается, в числе прочего, переходом от «тел» к «материи». Стоические тела, имеющие глубину (и отождествляемые с ней), уступают место материи. Но какой? Неосторожно было бы думать, что имеет место простое совмещение концептуально разных ходов, что позволило бы говорить, будто «тела состоят из материи», то есть мыслить материю как то, из чего может состоять нечто другое (и вводя, таким образом, ее в качестве чего-то, превращающегося в другое). Но столь же неосторожно было бы думать, что Делез и Гваттари (далее ДГ) имеют на горизонте своего рассуждения некую устойчиво определенную и исторически «легитимированную» концепцию материи – например картезианскую или бергсонианскую. Можно предположить, что, скорее всего, имеет место вовлечение определенных «ресурсов» материи, то есть функциональное вписывание последней. Поэтому для ответа на вопрос «что это за материя?», полезно для начала рассмотреть, в каком месте она возникает как проблема. Для этого можно вспомнить о самой проблеме капитализма как проблеме бесконечного производства или производства бесконечного ресурса.
Капитализм относится к обычной экономике так же, как неэвклидова геометрия к евклидовой (см. ранее - http://www.censura.ru/articles/antioedipus.htm). Вопрос «богатства народов» в экономике всегда описывался при помощи тех или иных «ограничений», то есть факторов, которые позволяют объяснить, исчислить видимое богатство. Ресурс всегда ограничен – и это позволяет сделать экономию умопостигаемой. Однако в пределе возникает «фантазм» бесконечной экономии или экономии «труда». Труд выступает лишь в качестве первого выражения этой неклассической экономии или экономии капитала, которая стремится оспорить сам тезис об ограничении собственного производства. Однако что это за производство, как оно может быть неограниченным? Какие способы реализации фантазма?
До сего момента капитализм складывался из двух существенных «фантазмов бесконечности», которые одновременно не могут до конца отменить его ограничения: это фантазм «производства без отчуждения», то есть труда без рабочих, и фантазм бесконечного натурального ресурса или «сверхэнергии». Эти фантазмы уже реализованы, они уже составляют определенную тенденцию в социальной реальности. Первый фантазм является ответом на марксистскую критику, он предполагает, что есть те, для кого отчуждение несущественно и даже неопределимо. Оно для них – пустое понятие. Возможно, что создание машин затребовано для того, чтобы экономия по существу своему не встречала предела – то есть это наиболее простой вариант ее инфинитизации, превращения в экономию бесконечного ресурса (которая не может быть выписана в качестве простого производства, то есть «произведения», того, что дает нечто в его подлинном облике). Где есть роботы, нет отчуждения, потому что «роботам все равно». Ровность их характера обеспечена тем, что они не отличены от продуктов. Продукт «возвращается», проецируется на само производство, «прививается» к нему, что не позволяет провести между ними «параноидальную» границу, составить партию, которая бы говорила от лица роботов. Роботы не приходят с улицы, не имеют предков, они, говоря в терминах АЭ, составлены из чистого «союза» капитала (ничто в них не отсылает к первичной кодировке, которая осуществляется путем записи через «генеалогию» - и это пугает в роботах натуральных людей). В то же время роботы представляют чистый машинный «тип», «линию», смешивают генетическую линию с производственной цепочкой, поскольку дают образец «экономии», в которой «машины делают машины» путем соединения с машинами. Ограничения этого фантазма в том, что сам он исходит из «инженерной» мысли и представления материальности роботов в качестве «протяженной», «механической». Роботы все еще хранят след собственного «идеалистического» ограничения, отсылающего к утилитаризму: идеальное производство оказывается производством утилитаристского типа (то есть производством, где на каждом этапе невозможна развилка решений, который могли бы подорвать само это производство), однако в его основании находятся те, что не нуждаются в инженерном контроле, то есть собственно инженеры. Поэтому фантазм роботов всегда связан с контролем и дисциплиной – они в конечном счете приобретают некий симулятивный знак отчуждения, ставший возможным благодаря исследованию управленческих структур (типичный сюжет – война за управление между роботами и людьми). Таким образом, «инфинитизация» через «роботов» порождает кибернетику как рациональный вариант того же фантазма, его же и ограничивающий. Как следствие, ограничение выражается в том, что производство не может произвести «больше нужного», не может стать «избыточным», поскольку сила этого фантазма как раз состоит в абсолютной экономии как некоем абсолютном fitness, состыковке «тютелька в тютельку». Так, тойотистская модель управления предполагает производство именно «не больше-не меньше», точный дизайн, который позволяет жестко структурировать потоки производства и их регистрации, фиксации, записи. Роботы погрязли в логистике. На помощь первому фантазму должен прийти второй.
Второй задается конъюнкцией капитализма и new age. Он предполагает, что само углубление изучения материи позволяет открыть в ней «нечто большее». Материя при капитализме лишается своих черт «материнства». Она отделяется от всех качеств, которые отождествляли ее с «лоном», с «хорой», пространством, которое «у-держивает». Ресурсов хоры, пусть это и дополнительный «род», для капитализма недостаточно. Хора как третий род может обеспечить различие, однако для капитализма необходимо не различие, а производство различий, причем в бесконечном варианте. Но, как показывают роботы, недостаточно и «механической материи», то есть протяженной и инженерной. Оба кода материи неэквивалентны капитализму. В этом смысле – капитализм предстает в качестве раскодирования того, что, казалось бы, не обладает никаким кодом, то есть раскодированием материи.
В этом процессе она должна, прежде всего, потерять все свои черты, связывающие ее с «идеальными» моментами, то есть с ее собственным ограничением. Материя либо принадлежала экономии эйдетического типа (даже в феноменологии), была вписана в нее, либо выполняла функцию «поддержки» этой экономии. Например, если сразу вернуться к Аристотелю, в качестве «сырья», «древесины», из которой можно построить дом. Древесина превращается в дом, хотя дома не растут на деревьях. Можно считать, что рано или поздно дом, особенно неухоженный, все равно прорастет «волчками», на заброшенном балконе обнаружится куст, - и это будет его природа. Или можно считать, что именно в качественном доме дерево приходит к самому себе, как энтелехия. И в том, и в другом случае материя схвачена той эйдетической экономией, которая выступает в качестве ее ограничения, например ограничения целью. Фантазм «new age» должен поставить новую материю для «роботизированного» производства, то есть материю, которая, пусть и не отменяясь в качестве элемента эйдетической экономии, оценивается в качестве имеющей бесконечное количество «внутренних свойств». Она не является ни всеприемницей, ни «материалом» ощущений, ни самим залогом встречи субъекта с чем-то внешним (объективностью). Она оказывается тем, что, не будучи доступным непосредственному опыту, тем не менее имеет некое содержание. Однако на этом пути слишком велик соблазн признать гармонию эйдоса и материи, как это сделал Лейбниц, предположив, что сама материя является не протяжением, а именно координацией элементарных духовных сил, каждая из которых предполагает эйдетическое развитие по направлению к полностью исполненной сущности.
Показательно то, что вскрытие материи как имеющей внутренние свойства и как находящейся уже в процессе некоей внутренней «идеализации», выражает себя в поисках «новой науки» - в этом смысле весь new age оказывается «новой наукой», в которой должно соединиться исследование собственного пространства субъекта с исследованием его материи – то есть субъект должен быть открыт как «внутренне материальный» («Газонокосильщик»). Следует опознать вид материи, но вид всегда ограничивает производство, потому что в итоге оно стремится стать «производством с чьим-то лицом» или хотя бы с чьим-то видом. Однако производство не может быть и чистым «потоком» недифференцированной материи, хотя дифференциация сама по себе и опасна, поскольку она ставит вопрос о собственном «принципе», что позволяет ограничивать производство и экономию, и наводит на мысль, что процесс дифференциации более значим, чем собственно производство. Ограничение материи в смысле new age состоит в том, что она тяготеет либо к избыточной внутренней кодификации, которая пытается изобразить выполненность эйдетической экономии, либо к чистому потоку, некоему «энергетическому» яйцу, которое ничего не производит. Какую же материю найти для бесконечного машинного производства?
Хотя ДГ не уточняют статус материи, которая участвует в «машинном производстве» (материя как поток hyle вводится в первой части в подразделе «Машины» – с.62 русского перевода) и является самим бессознательным, такое уточнение позволит наметить некоторые дополнительные варианты понимания «капитализма». Общие мотивы обращения к «материалистической психиатрии» понятны, поскольку они позволяют уйти от «образа мысли как мышления образами», то есть мышления как «признания» (заметим, что признание и «распознавание» является не только базовой проблемой ненавистной для ДГ спекулятивной диалектики, но и – с другой стороны – кибернетических и синергетических моделей, всей проблемы «искусственного интеллекта» как такового: понимать и знать – значит уметь распознавать, признавать). Первоначальные варианты психоанализа пронизаны «эйдетикой» («скрытая мысль сновидения»). Она может быть общественной или «индивидуальной», но сути дела это не меняет – в любом случае она строится как трансцендентальная логика «признания», «распознания», что ограничивает всю логику производства бессознательного и производства социального. Некоторые параллели (прежде всего, обращение ДГ к текстам Райха, Лоуренса и к случаю Шребера) позволяют решить, что материя материалистического бессознательного отождествляется с «высокоэнергетической» материей new age типа, то есть с материей «бесконечных внутренних ресурсов» (ср. также отождествление – выполняемое некоторыми исследователями[1] – тела без органов с «когитальным телом», чистым интенсивным телом – что уже недалеко до шизофренической эзотерики). В некотором смысле, можно было бы спросить, почему ДГ не удовлетворяет простое семиотическое «производство», то есть размножение означающего. Однако, в любом случае, материи в стиле new age так же недостаточно для бесконечного производства, то есть для инфинитизации экономии, как и «производства» знаков (в банальном варианте – производства одного и того же под разными марками, переизбыток множащихся как сто сортов колбасы товаров, поскольку такое производство лишь демонстрирует абсолютный дефицит «различия»). Отметим также, что означающее привязано к деспотическому режиму и не может от него освободиться, а такой режим предполагает исходный дефицит, жесткую кодированность потоков. Каким образом производство может быть и абсолютно бесконечным, и абсолютно позитивным?
Если материя ДГ не является «материей» репрезентации, как и «материей», открывающейся в себе, некоей «внутренней материей», а также просто «протяженным», какой материей они могут воспользоваться? Но ограничена ли материя эйдетической экономией – не встроена ли она всегда в нее, пусть и путем ее апроприирования (как в «интенсивной» материи, материи самой энергии)? Если говорить об истории, как ни странно, можно предположить, что материю «шизоанализа» следует искать не столько у Платона, Канта, Гуссерля или даже Спинозы, сколько у Аристотеля – автора, практически полностью исключенного не только из проекта «Капитализма и шизофрении», но и из всего текста Делеза (не говоря уже о Гваттари), исключенного именно по причине своего платонизма, умеренного и, казалось бы, лишенного тех интересных возможностей, которые содержатся «в диком виде» в Платоне (возможностей «симулякра», как неистинного подобия).
Значимой может оказаться та концептуализация материи, которая у самого Аристотеля занимает достаточно странное положение, выпадая из оппозиции материи-формы, вернее уточняя ее изнутри. Это уточнение вводится Аристотелем, прежде всего, в Метафизике E (1026b и далее), где анализируется вопрос невозможности науки о «привходящем» (symbebekos, accident). Привходящее есть нечто «близкое к несущему», однако вовсе не является несущим в том смысле, что оно «удалено от идеи». В действительности, привходящее определяется как то, что случается в мире вещей, которые иногда ведут себя не так, как обычно, то есть это некоторый эффект, который ускользает от того, что происходит всегда или обыкновенно (то есть от собственно области науки). Привходящее оказывается эффектом любого «производства» в эйдетическом смысле (пример с постройкой дома – которая дает бесчисленное множество привходящих свойств). И в то же время оно указывает на некоторое фундаментальное несовершенство, которое однако не имеет «причины» или исходного «дефицита», недостатка. Привходящее выключено из порядка «причин» (не может быть никакого учения привходящего, как и любого умения привходящего – или hexis’а). Как указывает Аристотель, существование привходящего, то есть необычного акцидента, обеспечивает материя:
«так что причиной привходящего будет материя, могущая быть иначе, чем она бывает большей частью» («Therefore the cause of the accidental is the matter, which admits of variation from the usual» в переводе Hugh Tredennick). (1027 a 10).
Хотя «материя» - hyle – и названа «причиной» (aitia), ясно, что она не может быть причиной в полном смысле слова, то есть не может служить для познания того, причиной чего она является (невозможно познавать привходящее из такой «причины»), - напротив она выступает в качестве того, что лишает «привходящее» всякой определенности, задавая ее на фундаментальном уровне именно таким отсутствием. Материя, предполагая необходимый зазор в самой вещи, то есть зазор между вещью и ее эйдосом (причем такие вещи составляют, вообще говоря, подлунный мир)[2], именно за счет зазора определяет бесконечное количество привходящего, которое однако не может быть вписано в какой-то порядок причин и следствий. Привходящее как «эффект» в то же время отличается и от собственно стоического эффекта, поскольку последний связан не с фундаментальным «сопротивлением» материи, а с поверхностью тел. Гилетическое привходящее не привязано ни к поверхности, ни к эффектам смысла (в этом отношении ясно, что проект «Капитализма и шизофрении» не продолжает ту онтологическую схему и «нарезку», которая дана в «Логике смысла», но и – в противоположность часто утверждаемому – не работает всего лишь на уровне «глубины» стоических тел, забывая об их поверхности: стоические тела не предполагают реляционных отношений и бесконечного производства). В то же время, и это более важно, привходящее напрямую связано с «софистическими эффектами» (эффектами несуществования). Наиболее общий образ «гиле» дается представлением о вещи, которая «недостаточно хорошо собрана», которая уже существует в отчасти сломанном виде, то есть о вещи, которая имеет некоторый «зазор» в своем онтологическом устройстве (устраняемый в эйдетической экономии Аристотеля, но не до конца): вещь как некий композит всегда «гуляет» внутри себя, обладает неким люфтом между собственно «эйдосом» и «материей», и этот люфт обеспечен материей – которая проявляет себя в качестве беспричинной причины привходящего. Или в качестве некоей «а-каузы» привходящего, то есть «гуляния», «виляния», которое оказывается «причиной» движения, не обладающего, однако, умопостигаемым, научным характером.
Значимый комментарий к этой концепции материи можно найти и в «Физике»: именно материя «оставляет» вещи вне самих себя, то есть направляет их «вовне» себя именно тогда, когда оставляет их им самим. Материя – это, в целом, то, что не позволяет выполнить хайдеггеровский завет Gelassenheit. Ее черты проявляются в том странном эффекте, которое Аристотель описывает как собственно воздействие времени «на материю»:
«И в каком-то отношении вещи подвергаются воздействию со стороны времени – как мы имеем обыкновение говорить: «точит время», «все стареет от времени», «все со временем забывается», но не говорим: «научился [от времени]», или «сделался от времени молодым и красивым», ибо время само по себе есть скорее причина уничтожения: оно есть число движения, движение же лишает [существующее] того, что ему присуще. Отсюда ясно, что вечные существа, поскольку они существуют вечно, не находятся во времени…» (Физика 221a 30 – 221b 4).
Здесь, в перспективе эйдетического выполнения вещи, «работа времени» представляется негативной. Время создает «энергию распада». Однако сама эта негативность обеспечена материей, которая предполагает возможность порождения множества привходящих свойств, того, что выполняется вне любого умения и любой науки, вне hexis и episteme. Например, в процессе старения вещь приобретает некие привходящие черты, становится блеклой, а человек седеет (что не мешает ему оставаться человеком). Естественно, это не единственный вариант обнаружения «привходящего».
«Гилетическая» игра предполагает зазор на уровне индивидуума, который, вообще говоря, встроен в эйдетическое движение. Однако говоря об «использовании» материи или особой материи, затребованной «бесконечной экономикой», следует указать на то, что искомая материя может быть получена как именно концептуальная деструкция этого «режима» существования материи, то есть деструкция, «высвобождающая» возможности гилетической игры, производящей бесконечное количество «привходящего». Материя уже сама по себе предполагает «раскодирование», ускользание от онтологического кода эйдетического типа. Вопрос в том, как именно «организовать» это движение, если его организация не может быть выполнена ни путем «инженерного дизайна», восходящего к классическим вариантам экономии утилитаристского толка, ни путем исследования «внутренних потенций» материи (поскольку у привходящего нет ни потенций, ни причин). Как заставить материю как причину привходящего работать на благо капитала? Как, иными словами, раскрыть ее в ней самой? Привходящее оказывается чистой «силой» (которая одновременно является бессилием, де-конституцией), негацией, которая порождает неопределенные эффекты, которые необходимо именно сохранить в своей неопределенности и бесконечности.
Попросту говоря, «завод бессознательного» не просто работает на «особой материи», он может быть только этой материей, ее «полным» выполнением, «освоением» без попытки «приручения» или «кодирования». Отдаленным подобием использования (то есть реализации) этой материи является «управление хаосом» - намеренная ставка на непредвиденные эффекты казалось бы вполне «выстроенной», упорядоченной деятельности. Как построить завод, который будет производить только «опилки», обрывки, фрагменты обычной деятельности – ведь именно их можно производить в бесконечном количестве, в отличие от чего-то «полезного»?
«Движение» и «игра», определяемая «гилетически», хотя и задают негативные эффекты, совершенно отличны от «негативности» и «работы» негативности. Гилетическая машина не может быть построена по модели спекулятивной, поскольку последняя предполагает реализацию на уровне «дискурса». Только дискурс чувствителен к противоречиям, поскольку опрокидывает их на «целое», которого нет, но которое задано. Бесконечное производство «привходящего» не имеет в виду никакой «цели» и «целого», поэтому негативность не может быть присвоена в качестве «работы». Поэтому можно представить, что значат «частичные объекты» ДГ в смысле экономии. Однако они частичны, а не индивидуальны. Это обозначает изменение на уровне вписанности самой «гилетической» игры. Она уже не может быть ограничена индивидуумом, она должна получить «расширение». Собственно, «машина» в этом смысле оказывается не более, чем возможностью расширения этой гилетической игры в двух смыслах – за пределы индивидуума, и за пределы «эйдетических» ограничений. И это же расширение задает отличие механизма от машины.
Следует отметить, что универсализация в новоевропейской науке уже вводится через устранение hexis (см.: Marion, op.cit., passim) – правда, выполняемое посредством ресурсов трансцендентального рассуждения. В этом смысле «материя» бессознательного производства действительно оказывается «реальным» - но реальным, которое само дано как «последствия универсализации», расщепления индивидуума до состояния субъекта, то есть высвобождение hyle из индивидуумов, тогда как ранее она могла действовать только через них, только в «композитах». Материя как hyle, выступающая в качестве «причины» для symbebekos, – то, что уже по своей природе устраняет логику hexis (habitus), то есть то, что создает некоего двойника «субъекта», картезианского когитального субъекта (который универсализирует путем введения условий своего достоверного опыта). Причем этот двойник носит именно устрашающий характер того, что не только недостоверно, но и того, что неиндивидуально (так, Декарт описывает в своем сне себя, сидящего перед камином, но не описывает никакого кошмара). Материя как обобщенная и освобожденная причина для привходящего концептуально оказывается бессознательным картезианского субъекта, поскольку она есть то, что возникает в результате устранения hexis в пользу трансцендентальной абстракции (то есть абстракции, но не аристотелевой, а поддерживаемой механизмами субъективной экономии). Ограниченная экономия универсальна, но субъективна, бесконечная экономия вводится как экономия материи без hexis, то есть как абсолютная «изнанка» картезианского субъекта. Логики «абстракции» у Аристотеля и у ДГ обращены: машина абстрактна, потому что она отделена от индивидуума, но отделена не как «идеальное». Но и, что главное, потому что она отделена от возможности эйдетического «процессинга», который реализуется только через индивидуумов.
В конечном счете, «гилетическая машина», построенная на модели аристотелевой hyle, не отменяет «код» как таковой, не становится «потоком», а дает возможность бесконечного выдвижения-ассоциирования. Таким образом, реализуется «критика» самого языка желания, поскольку теперь он представляется как изнанка языка субъекта, в том числе в его «негативной» трактовке: материя не представляет «работу негативного» и не является такой работой, она предполагает не отрицание, а продуктивное схватывание самого условия «износа», постоянного расхождения в любой «вещи». Если привходящее и оказывается тем, что противостоит тому, что случается всегда, aei, то все же само привходящее «привходит» всегда – не имея однако же никакой определенности и никакой причины. Гилетическая машина, в отличие от спекулятивной, не только не предполагает «становление субстанции субъектом», но и не руководствуется логикой «тотализации». Имманентное – не тотальное, хотя оно, в определенном смысле, «актуально бесконечно» - за счет того, что любые онтологические категории погружаются в гилетическую игру, как их всего лишь случайные следствия. В этом отношении ДГ выполняют на базе гилетически расширенного определения машины ту же операцию, которую выполнял Юм по отношении к логике представления и «субъекта-Я». Если привходящее бесконечно, то «базовые категории» (например Я, субстанция, причина) оказываются всего лишь фрагментом в этом бесконечном производстве. Отсюда же возникает логика субъективации, описываемая в АЭ, рационально нереконструируемая, но концептуально достоверная: субъект питается как остаток – и остатками, он – бомж, и у бомжа нет условий для выстраивания «большого» трансцендентального пространства, то есть просто для проведения процедур, нужных для него.
Естественно, «машинное бессознательное» не предполагает своего непосредственного выполнения – скорее, оно указывает не на схему реализации (которая все равно должна была бы оставаться экономической и «инженерной»), а на политэкономический предел «экономии бесконечного ресурса», в каковой таким ресурсом стало именно «привходящее», игра на зазоре любого кода. Собственно, гилетическая машина представляется в качестве «бесконечного источника энергии» или ресурса, однако работать он может только тогда, когда эту «энергию» невозможно использовать с какой-то целью – именно поэтому она и оказывается бесконечной. Машина желания не может быть вечным двигателем, поскольку она не может двигать одно и то же. Обобщенная физика hyle предполагает, что у этой машины нет никакого «входа» или «выхода», на которых могла бы осуществляться регистрация «полезной работы» или КПД – это физика, которая не подчинена экономии, поскольку она обобщает последнюю. Именно обрывание этих «входов» и «выходов», «внешнего», «экрана», который был бы независим от самого производства, и дает «имманентизацию», которая создает инстанцию «бесконечной молекулы». Бесконечная молекула способно бесконечно мутировать, но она не предназначена для какой бы то ни было кодировки собственных мутаций.
Исходя из проекта такой «гилетической машины» ясно, что она поставила под вопрос саму критическую теорию, поскольку расцепила «схему общества» и «общество в машинном смысле» - то есть социус. Разуподобление – лишь последствие в практике ограничения эйдетической экономии и высвобождения hyle. Если «машины» в смысле роботов могут быть ограничены определенной инженерной и управленческой схемой, если они сами стремятся к такому ограничению, если материя в стиле new age воспроизводит схему некоей науки «уникальностей» (давая, таким образом, современный извод «наук о духе», не требующих и даже запрещающих объективации), то гилетическая освобожденная материя, запрещая оба варианта (поскольку она уже и не «механическая», и не «индивидуальная», и не «эйдетически вписанная»), обнаруживает тяготение капиталистического производства к производству бесконечному, но «бесполезному», поскольку никакие коды «стоимости» (потребительской, меновой или даже символической) его не определяют. Если ранее хороший «аристотелевский» строитель стремился к тому, чтобы его умение строить дом было само хорошо «выстроенным», чтобы в процессе постройки производилось наименьшее количество опилок, дыма и несчастных случаев на производстве, а также чтобы сам дом вызывал наименьшее количество «привходящих» впечатлений (и чтобы в целом все потенциальные жильцы оценивали его одинаково), то современная тенденция заключается в умножении этих привходящих свойств, нагромождения случайных несостыковок, кривых стен и жертв из гастарбайтеров, которые, однако, не влекут прекращения постройки, а ровно укладываются в общую «инсталляцию», мгновенно вписываемую в «рынок» как процесс социальной «рационализации». «Привходящее» производит элитное жилье, а случайно проросший на балконе куст становится элементом дизайна.
[1] См., например: Raluca Arsenie-Zamfir, Pourquoi le corps sans organes est-il "plein"?, http://www.europhilosophie.eu/recherche/IMG/pdf/Zamfir.pdf.
[2] По поводу hyle как зазора в эйдетическом процессинге – см.: Marion J.-L., Sur l’ontologie grise de Descartes, Vrin, 2000, pp. 38-40.
Дата публикации: 02.12.07
Проект: Библиотека форм
© Кралечкин Д. 2007