Кралечкин Д.

Дети реляций: стаи и Хор

   Democracy is the project of the multitude, a creative force, a living god.
   Antonio Negri, Insurgencies: Constituent Power and the Moderne State.

Диспозиция современного континентального материализма, стратегически объединяемого с левой критикой, может быть представлена как спор реляционизма с теми или иными вариантами объектизма. Материалистическая атака на метафизику связывалась с развитием «реляционистских» онтологий. Об этом, к примеру, пишет в своей статье «Онтология отношения и материализм контингентности» (Actuel Marx, 18, 2003) Витторио Морфино [1], отправляющийся от старого реляционистского проекта Энцо Пачи, который сближается со спинозистской онтологией субстанции/модусов (и, соответственно, со спинозизмом в варианте А.Негри), а также с альтюссерианским алеаторным материализмом «встречи». Но проблема с реляционным материализмом в том, что ему не удается устранить след представления о реляции как «внешнем наименовании» или простом ментальном понятии, не имеющем отношения к реальности «вещей». Такой эффект порождается за счет того, что, чем больше субстанция растворяется в сети отношений, тем больше последние мыслятся так, словно бы они не представляют никакого затруднения, не содержит никакого ядра, которое могло бы оказать сопротивление. Отношения, даже если они лишаются ментального статуса и рассматриваются, как у Пачи, в качестве всеобщей структуры открытого универсума, оказываются коммуникациями с практически нулевыми издержками. Логика отношений – логика некоей сверхгладкой экономии, которая позволяет легко телепортироваться от одной сущности к другой, вернее, от одного узла к другому, заглядывая даже внутрь них, так что не остается никакого собственно «внутреннего», устойчивого ядра этих узлов, которые могли бы предстать неким вариантом «объектов». Такая сверхтекучесть отношений создает эффект ментальности как возможности произвольного перехода от одного к другому и произвольной реконструкции любого элемента в горизонте процессуальной релятивизации. Иными словами, хотя декларативно ментальность отношений устраняется, все отношения оказываются скрыто ментальными (или хотя бы имматериальными), поскольку издержки на установление отношений стремятся к нулю, а такой нуль – классическая характеристика ассоциативной ментальности.

Критика, которой подвергается релятивизм, неявно отправляется от этого общего ощущения (распространяющегося не только на спинозистские и левые реляционные онтологии, но и на общую идеологию «текстуализации»), и в этой форме она была заявлена в «объектно-ориентированной онтологии», например ее легко проследить по рецензии Г.Хармана на теорию ассамбляжа у ДеЛанда [2]. Харман, подчеркивая не-реляционный в целом характер онтологии ДеЛанда, указывает (в обычном для себя стиле) на то, что выстраивание ассамбляжей как систем интерфейсов разного типа, задаваемых «способностями», а не «свойствами», приводит в конечном счете к устранению «объектного» единства той или иной entity, за изолированность которой в определенном смысле выступает и ДеЛанда. Отказаться от псевдоментальной сети отношений – значит в какой-то мере вернуться к метафизике «объекта» (если не субстанции), которая должна включить в себя и возможность выстраивания идеальных отношений. Естественно, такой объективизм готов пойти на сближение даже с докритической метафизикой.

«Дети неба» Вернора Винджа [3], сиквел его знаменитого романа «Пламя над бездной» (1992), образцового пост-сингулярного описания (сам Виндж – автор теории «технической сингулярности»), можно прочитать в качестве задержавшегося анархо-капиталистического и одновременно материалистического ответа на материалистические/реляционные теории, которые в 2000-х отчетливо связались с левой критикой (прежде всего – у Негри). Далее текст Винджа и конструкции, введенные в нем, будут рассматриваться в качестве своеобразных прото-концептов материалистического толка, которые могут быть представлены в качестве решений, одновременно параллельных и критических по отношению к материалистическому мейнстриму.

Пространство: когда нет денег, есть объекты

Главная конструкция, объединяющая все три романа одного цикла «Кенг-Хо» («Пламя над бездной», «Глубина в небе», «Дети неба»), – многоуровневая структура пространства галактики, так называемая теория «зон мышления» (Zones of Thoughts). Двигаясь от ядра галактики к ее периферии мы обнаруживаем в вымышленном мире Винджа несколько зон: Медленную (Slow Zone), Край (Beyond) и Переход (Transcend), которые различаются, прежде всего, скоростью коммуникаций разных типов, причем эта скорость ограничена на физическом уровне. Таким образом, например, в медленной зоне невозможны скорости выше скорости света, сверхчеловеческие искусственные интеллекты, искусственные иммунные системы и т.п., в отличии от «Края» и «Перехода» (последний является, по сути, зоной существования вполне материалистических богов). Соответственно, различаются и материалистически-теологические перспективы: «At the Top of the Beyond, religion was the scary, practical matter of creating and dealing with gods. Down here in the Slow Zone, where humankind had been born … Down Here, religion was a naturally grown hodgepodge, mostly the slave of local evolutionary biology».

В рамках собственно художественного текста подобная конструкция решает проблему, заданную самой теорий сингулярности Винджа. Если нам стоит ожидать появления сверхчеловеческого искусственного интеллекта и, соответственно, элиминации человеческого рода в том виде, в каком он нам известен, возможность описания пост-сингулярного состояния оказывается проблематичной. Фикциональный выход состоит в том, чтобы спроецировать движение к сингулярности на саму структуру пространства: теперь можно двигаться между разными зонами, поскольку сингулярность уже состоялась, но она ограничена определенным регионом. Будь Виндж менее талантливым романистом, «Пламя над бездной» можно было бы представить в качестве компьютерной игры, где все дело в переходе с одного уровня на другой или же, как в концовке романа, в сдвиге границы уровней. Эта возможность, правда, не эксплуатируется слишком прицельно, так что в результате мы имеем занимательную космическую оперу материалистического толка.

Потенциальный интерес этой конструкции пространства связан с тем, что в любой реляционной онтологии последнее само выступает качестве глобальной рамки или синтеза реляций, некоего гаранта «сходимости» рядов всех связей и отношений. Но для Винджа реляции носят вполне материальный характер коммуникаций и компьютационных процессов. В стандартной истории «технологической сингулярности» пространство представляется вполне нейтральным, классическим фоном, который никак не влияет на результат развития, но такая независимость – одновременно независимость от внутренней логики отношений. Обычно она истолковывается как имманентная «гармония», рациональность или, в минимальном виде, экспансивность любых отношений.

Виндж выделяет главную материалистическую проблему такого способа онтологизации: почему физическая реальность такова, что информация о ней не доступна непосредственно? Почему, в конечном счете, отношения не знают о том, что они отношения, а мистифицирует сами себя различными онтологиями субстанций и идентичностей? В отличие от классического эпистемологического подхода, имеющего очевидно теологические коннотации (грехопадения, труда, начала и прочих конструкций, требующих по-разному преодолевать сопротивление субстанции), Виндж мог бы сказать: «It’s physics, stupid!». Материалистическая физика должна объяснять, почему она не является непосредственно доступной, то есть, в пределе, почему нам не даны изначально способы управления физической реальностью (полностью реализованные лишь в «Переходе», где, по-видимому достигается абсолютная прозрачность физической и компьютационной реальности). Иными словами, отсталая физика, например земная, объясняется действительно «отсталой физикой», то есть отсталым устройством физической реальности, которая предполагает настолько низкие скорости взаимодействия, настолько низкую процессуальность выстраивания каких бы то ни было отношений, что знание, онтологически единое с этой реальностью, просто не может достичь уровня, необходимого для быстрого перехода к сингулярности (невозможность сверхчеловеческого искусственного интеллекта в «Медленной зоне» при сколь угодно высоком уровне технического прогресса).

Виндж не принимает метафизического различия «найденного и сделанного» (в рамках которого только артефакты объявляются абсолютно открытыми для познания), поскольку то пространство, с которым мы имеем дело – не более, чем своеобразный графический интерфейс, который невозможно отождествить с «физической реальностью» (например с ее многоуровневым строением), но невозможно представить и нашим продуктом. В конце «Глубины в небе» герои обнаруживают некие инопланетные (в том числе и для инопланетян-пауков) артефакты, по видимости изменяющие свойства пространства и гравитации. Уже кантовское пространство представляло собой не что иное, как интерфейс, позволяющий синтезировать чувственное многообразие на элементарном уровне. Однако, разумеется, Кант не может ставить вопрос о том, как этот интерфейс определен самими вещами или самой реальностью: он дан только с одной стороны. Например, неизвестно, могут ли разные вещи предоставлять разные пространственные интерфейсы. Такое пространство сама по себе онтологически выглядит крайне странно: это явный артефакт (при помощи которого мы имеем доступ к реальности), однако этот артефакт сделан не нами, а потому нам, вообще говоря, не доступен «изнутри», то есть главное изобретение инопланетного разума в такой схематике – один из модулей самого разума (различие чувственности и рассудка тут несущественно). Наиболее близкий для нас артефект и инструмент принадлежит не нам (и совершенно неясно тогда, кто обтесал первый камень для обезьяны – не зря Кларк и Кубрик предполагают, что до всякого артефакта существует Обелиск). Виндж находит этому парадоксу решение, отрицая онтологическую разницу между физическими и ментальными (или компьютационными) процессами, между инструментальным и тем, к чему этот инструмент прилагается. Соответственно пространство, как мы его знаем, – не более, чем следствие локально медленных взаимодействий, позволяющих существовать, к примеру, устойчивому чувственному интерфейсу, то есть отделять чувства от не-чувств. То есть именно «большие издержки», которые возникают в «медленной зоне» при попытке установления любых отношений и любых коммуникаций, позволяют создать пространство как интерфейс, одновременно дающий возможность взаимодействовать, но закрывающий доступ к собственно физической реальности. Последняя недоступна (или доступна – в элементарном виде – только через чувства и их амплификации) просто потому, что она слишком медленна, а набор реализуемых отношений слишком ограничен. Пространство – всего лишь средство экономизации отношений, которые сами по себе слишком дороги (это вполне кантовская позиция: пространство нужно именно потому, что компьютационных возможностей на обработку всего многообразия as it is просто не хватит, невозможно установить связи с каждым элементом этого многообразия и не обанкротить себя как познающего субъекта). В отличие от Канта, Виндж предполагает, что компьютационных возможностей не хватает не только у нас, но и у самой реальности в особом регионе физического универсума: пространство как мы его знаем – это не рациональность отношений, а их бедность и заторможенность. Отсюда, правда, возникает следствие, не развитое в тексте Винджа: хотя в «Пламени над бездной» мы находим множество описаний жизни в «Краю», в том числе искусственных интеллектуальных и биологических систем, само пространство как чувственный интерфейс, похоже, остается неизменным, что вряд ли оправдывается чем-то, кроме условностей повествования и привычек аудитории.

В «Пламени над бездной» Равна Бергнсдот, главный персонаж двух романов, раздумывает над тем, что она могла бы сама стать «Силой» и быть богаче миллиона миров. Эта фраза предполагает онтологическую развертку: мир может быть богат или беден в буквальном смысле слова. Любые отношения, выстраивающие, в конечном счете, пространство, действуют не автоматически или ментально, а требуют определенных вычислительных и экономических затрат. Деньги и компьютации (в их самых разных формах) – универсальная логика отношений [4], то есть для установления или деформации определенного отношения недостаточно простой встречи или «присутствия» (Винджу как либертарианцу рассуждения о том, что отношения «предшествуют» и представляются неким априори, будучи «avant ses termes», вероятно, показались бы совершенно надуманными). Любая среда требует определенной поддержки, в том числе и технологическая (крушение ретрансляторов Организации Вриними в «Пламени» – наиболее впечатляющая из иллюстраций такого положения вещей). Поскольку «деньги» не менее онтологичны, чем вычисления или «умы», знаменитую «онтологическую конечность», от которой отправляется философия после Канта, в перспективе пространства Винджа можно представить просто как ситуацию «бедности»: если связь и отношение ограничены встречей, то есть останавливаются на самом первом этапе, это значит, что им просто сложно перейти к более интенсивной структурации – встреча сохраняет несвязанность встретившихся, утверждая «внешнее наименование» как сущность этой встречи. Одно из следствий логики Винджа состоит в том, что традиционная «внешность», «поверхностность» или акцидентальность любых отношений (и коррелирующая с ней их ментальность или ассоциативность) – не более, чем следствие низкоуровневой «натуральной экономии» отношений, которая ограничивается лишь «самым необходимым». Произвольность – не признак богатства, а как раз наоборот – верный признак отсутствия инвестиций. Онтологическую встречу (отменяющую субстанциальность субстанции) логично в таком случае представить не в качестве некоего базового опыта или «суда» (в соответствии с кантианской метафорикой), а в качестве сделки, в которой у всех сторон слишком мало средств, хотя по каким-то причинам они оказались «рядом». Познание – сделка, которая мало что обещает участникам, вернее она обещает им всего лишь их выживание, поскольку общее количество капитала в этой зоне вселенной слишком мало и взаимодействий недостаточно. Субъекту, в отличие от Силы, приходится заниматься дедукцией категорий, но всё это от бедности. Мы, таким образом, существуем в ситуации онтологической конечности, то есть наиболее бедного онтологического отношения, которое – как особого рода контракт – предлагают всем сторонам, вступающим в отношение, лишь то, что они останутся теми же самыми, безо всяких изменений, в своем тождестве, якобы существовавшем и до этого отношения . Эта наша «конечность» относится к «Переходу» Винджа примерно так же, как сельпо (обещающее всего лишь выживание) к современному мегамоллу.

«Закрытость» физической реальности в нашем пространстве (последнее представляется единственной доступной формой открытости), само различие ноуменального и феноменального (вскрываемое, например, различием аппаратного уровня и интерфейса), странная физика, которая гарантирует собственную слабую познаваемость – все это эквивалентно недостатку «средств» – как медиа или вычислений, так и собственно денег, и этот дефицит – главное, что характеризует медленную зону. Миры «Края» не просто технологически более совершенны, в них не только возможны путешествия на сверхсветовых скоростях, они фундаментально богаче. Техническая сингулярность Винджа отождествляется с капиталистической и экономической сингулярностью: развитие средств выстраивания отношений приводит в конечном счете к тому, что они превосходят любые возможные для нас «деньги», любые возможные (и слишком медленные) трансакции, так что, по большому счету, мир Края – это достигшая сингулярности фондовая биржа, где уже сегодня одни алгоритмы торгуют с другими, пытаясь друг друга надуть [5]. Никакого отличия этой биржи от «физики» не существует. «Погибель» (Blight) как главный «отрицательный» фигурант «Пламени над бездной» позволяет своему флоту поддерживать постоянный «pipeline to god», представляясь осуществленной физической, компьютационной и экономической сингулярностью.

В отличие от классических реляционных пространств Лейбница, Гегеля и даже Спинозы (рассматривающихся в вышеприведенной статье Морфино), Виндж строит свою «реляционную онтологию» на простом утверждении: для отношений нужны средства! Классические онтологии отличаются тем, что имеют неограниченный кредит, тогда как в стратифицированной физике Винджа это невозможно: средства всегда ограничены, более того, сам переход от одного уровня к другому предполагает скачок в объеме средств, которые могут истолковываться по-разному (например, как скорость). Уже это позволяет сделать несколько уточнений к критике субстанциализма за счет «реляционизма»: имманентный реляционизм не может полагаться на некий неограниченный запас выстраивания отношений (каковой обычно выписывался за счет «акцидентальности» способностей, которые отвечали за те или иные «внешние» отношения), каждое отношение, как для установления, так и для поддержания, нуждается в определенных средствах. Знаменитую формулу Симондона «отношение отношений само является отношением» можно переформулировать: «отношение отношений само является средством». Классическое «объектное» ядро, которое, например, выделяет в своей критике Харман, действительно «сопротивляется», однако это именно вопрос средств: каждый объект можно купить и даже коррумпировать, то есть свести к определенной логике отношений, однако реальность в определенных участках уже такова, что никаких денег для покупки объектов не хватит (они вынуждены вечно оставаться в Slow Zone). Точно так же и «встреча», представляющаяся элементарной единицей материалистической онтологии конечности, интерпретируется в таком случае в качестве своеобразного онтологического бартера, когда обмениваться надо, но средств обмена практически нет, поэтому они изготовляются из подручного материала, так и не достигая уровня универсальных средств. Все эти экономические и одновременно «физические» поправки к реляционному материализму, которые можно выписать, отправляясь от текста Винджа, устраняют «ментальный эффект» отношений (возникающий благодаря неограниченному кредиту классической онтологии), представляя в то же время «объектность» в качестве материально-экономического продукта реальности (объекты есть там, где нет средств и экономических схем, позволяющих вскрыть их реляционное устройство).

Реляционные умы

Наибольшим достижением Винджа в плане «реляционной онтологии» следует, однако, считать не экономическую и материалистических теорию средств/отношений/пространства, а конструкцию стайных «Стальных когтей» (Tines), собакоподобных существ, способных на интеллект человеческого типа при объединении в стаи от 3 до 8-9 особей.

Такую конструкцию также можно было бы рассматривать как своеобразную компьютерную игру, наподобие различных игр с виртуальными домашними любимцами, однако в данном случае ставкой является не выживание, а сама личность и интеллект конечного образования. Правила сводятся к тому, что стая, являющаяся аналогом личности (многочисленные tines – Странник (Pilgrim), Резчица (Woodcarver), Амдиранифани – являются главными героями «Детей неба»), состоит из нескольких единичных особей (singletons [6]), каждая из которых принципиально глупее человека (и, соответственно, стаи). Формирование стаи может быть как случайным, так и целенаправленным процессом (вариантом искусственной селекции, broodkennery), большинство стай постепенно меняют те или иные из своих частей, в результате разных случаев стаи могут погибнуть или остаться в виде «фрагментов». Наиболее экстравагантными вариантами оказываются стаи, искусственно созданные из «щенков» с нуля (Амдиранифани). Поскольку каждый синглетон влияет на сознание стаи (образуемое путем ультразвукового взаимодействия особей внутри стаи), включение новых элементов часто приводит к непредсказуемым изменениям личности.

Естественно, фантастика (или социальная теория) знает множество случаев тех или иных «коллективных» умов, однако в большинстве случаев они подвержены дрейфу, заданному оппозицией психологизма/социологизма. Либо коллективный ум представляется организменной структурой, полностью подчиняющей себе все свои элементы, либо он содержит в себе зародыш психологического восстания. По большому счету, все эти более или менее фантастические умы работают в режиме интериорности, то есть даже синтез, включение в некий ассамбляж всегда происходит на фоне, остается в истории и, в определенном смысле, не имеет большого значения для структурируемого ума: последний интериоризирует все отношения, его порождающие. В отличие от этой ситуации, ум стаи всегда экстериоризирован в том смысле, что процесс его конструирования не отличается от процесса его поддержания (иными словами, отношения, выстраивающие сознание, равны отношениям, его сохраняющим). Стая живет под угрозой распада сознания, который происходит, например, как только члены стаи отделяются друг от друга (или даже вследствие погодных условий, густого тумана, мешающего ультразвуковому взаимодействию внутри стаи). Стая – «трансиндивидуальное» существо, однако, в отличие от модуса трансиндивидуальности, доступного людям (которые, например, также могут рассматриваться в качестве пучков отношений или продуктов исторического процесса), эта трансиндивидуальность никогда не подвергается интериоризации, сознание стаи знает о том, как оно сделано, и, более того, такое знание позволяет стае оперировать с этим сознанием. Отношения элементов в буквальном смысле образуют общее сознание персоны, и это отношение должно поддерживаться постоянно, в том числе и на пространственном уровне. В результате, для Tines уже на «биологическом» уровне реализована социализация и экстериоризация сознания, закрытая для большинства других умов. Равна, разговаривая с Резчицей, отмечает: «You packs – you in particular – have done something most civilizations can’t do until they’ve externalized thought; you’ve taken biological selection by the throats and put it in service to ideas. Your offspring packs are your great experiments». Иными словами, стаи уже предполагают возможность движения к сингулярности, заданного переходом ко все более «сложным» умам, а в случае человеческого интеллекта такое движение возможно только за счет машин: человеческий ум остается всегда внешним к структурирующим его отношениям, поскольку интериоризирует и мистифицирует их. Его экономия предполагает, в отличие от стай, неосведомленность о собственной реляционной природе, о чисто материальных отношениях особей, составляющих за счет звукового взаимодействия сознание персоны.

Таким образом, Виндж позволяет выстроить «плоскую» реляционную онтологию ментального, аналогичную онтологии пространства. Например, к стае может быть приложено различие «описания от первого/от третьего лица», она может иметь некий «внутренний мир», не являясь всего-навсего бихевиористским автоматом. Но сама стая знает, что ее внутренний мир зависит от вполне фактических отношений, которые довольно легко изменить, то есть знает, что любое описание «от первого лица» является производным, неким конструктом, который представляется всего лишь удобным «методом» взаимодействия со стаей как объектом. Более того, конструкция «интериорности» следует непосредственно из материальных отношений, формирующих стаю, а именно из того факта, что «mindsound», звук, обеспечивающий ментальное взаимодействие внутри стаи, естественным образом ограничивает возможность смешения с другими стаями: любое сближение стай грозит утратой идентичности, перекрытием звуковых полей. Общество Tines природно индивидуализировано (по крайней мере сначала кажется именно так, поскольку сама конструкция стаи выглядит не институтом, а результатом естественного отбора), стаи в принципе не способны сближаться друг с другом, за исключением эпизодов драк и секса, что создает массу сложностей в обыденной жизни. В определенном смысле «псевдофеодальный» строй мира Tines, куда попадают представители высокоразвитой человеческой цивилизации Страума, – всего лишь следствие этой натуральной и реляционной интериоризации, которая всегда под угрозой: каждый охраняет свои границы, и это препятствие, как низкая скорость взаимодействий и различных форм сотрудничества, приводит к низкому технологическому уровню. Стаи оказываются своеобразными самоконструирующимися роботами, дизайн которых предполагает движение к сингулярности (создание все более совершенных интеллектов), однако на деле натуральная реализация этого дизайна закрывает путь даже к элементарному техническому развитию.

Выстраивая логику «стай» как самоконструирующегося ума, качества которого полностью определяются отношениями между элементами, Виндж приходит к неожиданному выводу, касающемуся «ментального» статуса отношений. Материализм отношений доказывается только в том случае, когда отношения непосредственно конструируют и определяют ум. В этом случае «ментальное» экстериоризировано самими отношениями, оно поддерживается ими в качестве некоего экрана и одновременно среды, но не может быть скрыто за ними (в качестве их субстрата или условия). Отношения уже не могут быть тотализированы некоей «всеобщей» рациональностью лейбницианского или, тем более, гегельянского типа, не могут предстать в качестве избыточного эффекта ментального (и произвольного) ассоциирования, но в то же время и сами умы не могут оставаться в сговоре с субстанциальными единствами, выступая их единственной опорой, сохраняя союз субстанциализма и идеализма, поскольку такие умы – результат по-особому выстроенных отношений, подчиненных материалистической логике затраты средств. «Трансиндивидуальность» стай – это способ сделать отношения рабочими и реальными за счет конструирования ментального, тогда как в обычном случае последнее остается эквивалентом «неделимого остатка», равнодушного к собственному генезису. Так, даже марксистская схематика отношений оставляет ощущение гегельянской мистификации: разумеется, каждый может рассматриваться в качестве пучка отношений, однако он действует так, словно бы отношения ограничивались «эпигенезом», по отношению к которому индивид представляется достаточно автономным (так же, как в примере Хармана атомы водорода автономны по отношению к порождающему их ядерному процессу), и, главное, так, словно бы принимать во внимание эти отношения в обычном случае было совершенно не обязательно, поскольку, по сути, они остаются интеллектуальной реконструкцией (отсюда «идеализм» даже марксистского реляционизма). Несложно заметить, что нереляционный ум относится к отношениям, которые его структурируют, так же, как чувственное пространство к физике: эти отношения таковы, что, в силу собственной структуры и «бедности», они требуют наличия индивида как собственного интерфейса, через который можно взаимодействовать (например благодаря правовым отношениям и т.п.).

Классическая критика «субстанции» предполагает атаку одновременно с позиций реляций и процесса, эти формы атаки легко смешиваются (например, у Симондона), что приводит к ряду квази-идеалистичесих последствий [7]. Мышление реляций в рамках процесса или эпигенеза не позволяет представить «продуктивную» иллюзию наличия неких уникалий или индивидов в качестве следствия определенной «экономической» формы отношений, порождающих индивидов в качестве «терминалов», для которых все собственно продуктивные отношения остаются на «фоне». Если наличие такого терминала признается иллюзией, то, с другой стороны, реконструкция поля отношений сама оказывается чисто интеллектуальной задачей. В отличие от стай, в «нормальном» случае должно выполняться различие между «эпигенезом» индивида и его поддержанием, сохранением, которое возможно только при том условии, что этот индивид буквально ничего не знает о собственной реляционной природе и не имеет никакого доступа к ней. Терминал может стать термином только тогда, когда доступ ко всей «операционной системе» отношений для него закрыт (по крайней мере в значительной мере). Но такая ситуация поддержания различия индивида как интерфейса отношений и собственной игры реляций может объясняться, прежде всего, именно онтологическим дефицитом и бедностью: «автономизация» индивидов – не следствие «дополнения», усложнения или избытка, а следствие общей замедленности отношений и одновременно их сложности. Настоящий индивид должен быть бедным и ограниченным. В случае «стай» Винджа это различие эпигенеза «трансиндивида» и его сохранения искусственно устранено, так что он имеет возможность сохраняться в качестве индивида, только если помнит о своей реляционной природе, продолжая работать с собой (или своим потомством) как артефактом.

Хор, godsgift и производство

Экспонированная реляционность стай разворачивается в экономическую и одновременно политическую логику «доведения до множества»: «Хор» (Choir) как объединение множества особей появляется в качестве своеобразного фигуранта мифологии Tines уже в «Пламени над бездной», но на первый план выходит только в «Детях неба». Действительно, у стай есть два внешних элемента – синглетоны (и фрагменты) и Хор, неразличимая «оргия», существующая, по рассказам, в тропиках (действие обеих романов в основном разворачивается на севере планеты). Истории о Хоре поначалу носят откровенно сказочный и идеологический характер – он представляется в качестве одновременно грехопадения (множества стай, которые не смогли сохранить свои разумные границы, определенные исчислимостью) и райской жизни. Но в «Детях неба» Хор становится итогом того пути, по которому идет Джоанна Олсндот, начинающая с гуманитарной попытки отстаивать права синглетонов (которые представляются ей аналогом инвалидизированных людей), но спасаемая именно Хором, устройство которого оказывается далеким от представлений биологически тождественных с ним стай (члены любой стаи могут стать участником Хора, потеряв свою индивидуальность, что и происходит с Пилигримом).

Хор – это, прежде всего, сам эпигенез, синтезирование стай, освобожденное от прежних ограничений (дистанцией и числом). Поскольку механизм реляционного конструирования умов всегда здесь вынесен на авансцену, Хор представляет собой просто модель такого подвижного конструирования, которое не имеет ничего общего ни с индивидуализмом стай, ни с воображаемым «сверхразумом» коллективного типа. Это не гомогенное единство, но и не структура: Хор, очевидно, мыслится Винджем как вариант коннекционистского мозга, который в каждой из своих точек образует квази-стабильную систему отношений, позволяющих решать многочисленные локальные задачи, но никогда не достигающих «коллективного интеллекта». «General intellect» не может существовать иначе, чем в распределенном виде, никогда не собираясь в общие концепты. Хор как децентрированный коннекционистский мозг работает по принципу удовольствия и проб/ошибок, поэтому, если какая-то задача возбуждает Хор, вырабатываемые им решения обычно приводят к определенному, часто нетривиальному, результату. Никакого различия между «работой» и «оргией» провести в Хоре невозможно: он занят действительно аффективным трудом, постоянно опробуя свою «power to act». Возвращение к «генетическому» горизонту реляционной логики стай позволяет даже представить Хор в качестве возможного генератора обычных (или почти обычных) стай – так вводится тема «послов» Хора или «godsgifts». Godsgift, с которым имеют дело стаи и люди, понимает, что он – всего лишь некоторый фрагмент, произведенный Хором так же, как тот производит, к примеру, оборудование для дренажа. Все решения и физические продукты Хора представляются общими, за тем исключением, которое изымается стаями, но эта общность имеет характер не универсальности или общей собственности, а именно всеобщей распространимости. Например, знания о Джоанне распространяются как волна или инфекция, достигая постепенно самых разных участков Хора.

История развития промышленного производства на территории и силами Хора – пример негомогенного развития отношений, которые в конечном счете позволяют Магнату (Tycoon) значительно превзойти технологические попытки людей и обычных стай. Для того, чтобы Хор стал основой для промышленного производства (одновременно как рабочая сила, система управления/логистики и главный потребитель), понадобилась сложная система «резерваций», контакта с обычными стаями, который сам смог состояться лишь за счет наличия промежуточного разумного элемента – занесенных вместе с людьми наездниками и их потомством (riderlets). Хор не способен к формированию некоего «запроса» или воли, он существует в анти-репрезентационном режиме, поэтому взаимодействие с ним возможно только за счет выделения на его же территории неких участков обмена и возбуждения: Магнат при помощи личинок наездников формирует систему коммуникации с мозгом-Хором, что требует немалых средств и множества попыток. Сама по себе логика отношений, существующая внутри Хора, не способна произвести какое-то радикальное изменение, однако в синтезе с возбуждением, предоставляемым Магнатом, Хор становится основой для высокотехнологичного производства.

Выписанная Винджем конструкция Хора может быть, конечно, понята как традиционное оправдание роли капиталиста/изобретателя, необходимого для получения продукта и творческого развития производства. Но интереснее то, что в этой модели анти-репрезентационная природа хора выполняется непосредственно в производстве, создавая вариант идеального капитализма, в котором новое неотделимо от избытка и «более совершенного». В отличие от знакомого нам производства, в котором даже отчужденный рабочий в принципе способен понимать, что именно он производит (так что, например, сама специализация выступает как элемент отчуждения и эксплуатации), в Хоре производство отделено от репрезентации товара так же, как, скажем, нейронные процессы в коннекционистском мозге отличены от концептов или образов, ментального плана, который доступен индивиду. Производство Хоря стирает границу между работой и удовольствием не потому, что восполняет каждого индивида до некоего идеала полнокровного «творца» (мыслящегося, однако, зачастую по аналогии с ремесленным производством), и не потому, что требует тотальной инвестиции желаний в производство, заставляя его уклоняться от классической экономической исчислимости, а, напротив, поскольку ни один из элементов Хора не нуждается в таком восполнении, исходно вписываясь в нестабильные реляционные конструкты, каждый из которых работает с системой собственных раздражителей, производя в итоге необходимый продукт. Разумеется, Хор потребляет производимую продукцию, однако, как предполагает Виндж, нет никакого противоречия между хором-пролетарием и хором-потребителем (каковое было классическим для человеческого капиталистического производства). Любой товар вовлекается в процессинг Хора точно так же, как и любой иной раздражитель, ничем не отличаясь, по сути, от любого иного процесса «производства». Сам термин «производство» в таком случае – не более, чем элемент «представления», необходимого для Магната и его команды.

«Множество» Хора стирает классические политэкономические различия за счет реального устранения иерархической системы представления, позволявшей канализировать прибавочную стоимость в виде продукта, демонстрируемого своей «лицевой стороной» на рынке (последний и представлял собой такую демонстрацию). В этом смысле, «обобществления» сил в «нормальном» капиталистическом производстве еще недостаточно, поскольку любой рабочий встроен в общую репрезентативную машину, внутри которой он только и способен почувствовать свое отчуждение. Как только эта машина устраняется, оставаясь в качестве технического момента общей логики, рабочему нет нужды апеллировать к этой репрезентации, внутри которой можно было говорить, например, об эксплуатации или о контроле. Характерно, что возникающий к концу «Детей неба» вопрос об эксплуатации Хора и входящих в него синглетонов быстро снимается как, в общем, бессмысленный: Джоанна свободно перемещается по территории Хора, наблюдая за его гетерогенной жизнью, но не видит пункта возможной эксплуатации или контроля. В определенном смысле, Хор более «отчужден» и больше эксплуатируется, чем любой рабочий в любом производстве, но в то же время он находится за границей эксплуатации, поскольку она никак не может реализоваться в его собственных реляционных взаимодействиях. Каждая интеракция внутри Хора и на его границе фрагментарна, она никогда не складывается в «товарное» представление, так что, в целом, Хор существует не как рынок, а как данная в натуральном виде модель рынка, совпадающая с нейронной системой: «he tracked the moods that swept across the Tropics like superfast weather fronts. That was marketing information». Рыночные волны внутри Хора относятся к их локальным отношениям и взаимодействиям так же, как волны на воде к взаимодействию молекул, однако это не делает их менее реальными: они – не просто некоторое описание совокупного спроса и предложения, а то, что можно наблюдать воочию. Капиталист-Магнат занимает лишь некоторую «резервацию» внутри этого движения Хора, которая, как подчеркивает Godsgift, сама является собственностью Хора, а не Магната.

Разделяя анти-репрезентационистский настрой таких классических теоретиков, как Руссо (и в более радикальном виде – Негри), Виндж показывает, что только коннекционистские взаимодействия материалистического толка позволяют, в конечном счете, освободиться от эксплуатации и контроля как эффекта (рыночной) репрезентационной машины, погрузив производство в фрагментарные сборки отношений, с которыми извне можно работать только по логике бихевиористского воздействия и возбуждения (в этом смысле Магнат – не столько капиталист, сколько этолог и дрессировщик, умеющий вызывать правильные реакции Хора). Хор формирует такую реальность рынка, где товар никогда не встречает своего зеркала, ни в один момент не представляется в иллюзорном виде некоего единства, отображающем извлеченный труд (соответственно, и абстрактный труд тут не может возникнуть в принципе, хотя каждое взаимодействие внутри Хора уже «в себе» абстрактно). Такое «идеальное» рыночное производство (исходно избыточное) достигается не только за счет реляционно-фрагменатрной природы Хора, но и потому, что Хор не зависит в своем выживании от рынка, его выживание вообще не является проблемой. В этом смысле идеальное капиталистическое производство (где капитал свободно отделяется от производства) покоится на полной независимости выживания от рынка (что неприемлемо для известных нам рынков) в совокупности с полным а-репрезентационным отчуждением от товарной формы производства и труда. Такое «отчуждение» носит продуктивный характер, поскольку оно возвращает «товар» в его подвижную систему отношений, в эпигенез товара, в котором заряды капитала (поставляемые, например, извне) всегда уже реализованы в отношениях производства и потребления. В определенном смысле, это то же «множество», стирающее границы материального труда и нематериального, потребления и производства, которое мы знаем по теории Негри, однако, в отличие от последней, оно не апеллирует ни к различию potenza и potere, ни к «коммунальности» производимых форм жизни: так, знание, приобретаемое Хором, становится реально общим, но лишь за счет того, что не существует объединяющей инстанции, которая могла бы представлять его как именно «знание», произведенное в тех или иных условиях. Распространение знания ничем здесь не отличается от «рыночных волн», которые поддерживаются материалистическими (всегда дефицитными и в то же время избыточными) взаимодействиями.

Какой же бог ждет нас после сингулярности – «живой бог» из эпиграфа к этому тексту, «Power» Винджа или, возможно, его godsgift? Если продолжить указанную линию рассуждения, можно заметить, что очевидное сходство конструкции Винджа с «множеством» в смысле multitude не отменяет ее специфические особенности, способные на критику материалистического имманентизма и реляционизма. Действительно, сдвиг в интерпретации «общего», производимого в биополитическом воспроизводстве множества, сдвиг от действительно имманентной и «безмерной» value-affect, то есть аффекта как «способности действовать», к «commons» как приватизируемому коллективному ресурсу, который в силу приватизации всегда уже устранен или «запечатан», показывает некоторое напряжение внутри теории, но одновременно может быть коррелятом перехода от реляционной онтологии (в стиле упомянутых Морфино и Пачи) к объектной, предполагающей неприватизированный ресурс материальности. «Commons», постоянно приватизируемые системой производства, возникают так же, как объекты, сопротивляющиеся реляционным играм, то есть буквально как залог и предел этих игр. Сам этот переход можно привязать к базовому различию potenza и potere, которое, как неоднократно отмечалось, во многом гомологично беньяминовскому различию «божественного насилия» и «мифического». Поддержание такого различия, как показал Деррида, само по себе проблематично, поскольку предполагает, вообще говоря, возможность действия, не реализованного инструментально, или основания, подрывающего всякую итерабельность. В результате неустойчивости этого различия «potenza» представляется либо как имманентная внеэкономическая игра, «живой бог» (Негри подчеркивал «безмерность» value-affect [8]), либо, если избавиться от контроля не удается, как уже приватизированный общий ресурс, то есть мертвый бог, что грозит возрождением неприятной диалектики. Potenza оказывается то «между» отношениями, никак не специфицируясь экономически, то «до них», в нулевом пространстве, существующем до приватизации (или до повторения, если в терминах Деррида), то есть место «между», которое представляется а-экономическим аффектом, одновременно всегда вытесняется в виде следа или отсутствия. Материальная логика отношений поэтому постоянно подвешивается безмерным ресурсом, который, в то же время, уже выведен (или вытеснен) за их пределы, так что он способен обнаружиться либо в восстании, вспышке (или флэшмобе) реляций, не имеющей никакой экономии, либо в качестве отложенного и приватизированного общего – пустого места, способного якобы быть занятым. Такая ситуация, естественно, аналогична положению неэкстериозированных (то есть обычных, нерялционных) «умов», рассмотренных выше: они – либо залог предельной обобществленности, коннективности и ассоциируемости отношений, постоянно присутствующая возможность их перестановки и перестройки, либо мертвый продукт уже отыгранных отношений.

Либертарианская, анархокапиталистическая поправка Винджа [9] заключается в (выписываемой на уровне художественного текста) материалистической логике самой potenza, которая перестает мыслиться в качестве фундирующей/приватизируемой, а представляется в качестве всего лишь эффекта «производства сложного» (в отличие от имманентного «производства нового»). Онтология такого типа строится на приравнивании двух утверждений: «Отношение отношений само является отношением» и «отношение отношений само является средством». Такое фундаментальное уравнение (задающее определение potenza в мире Винджа) позволяет выстроить материалистическую и одновременно «внутренне исчислимую» онтологию, предполагающую, что производство отношений доступно лишь через производство средств (которые суть тоже отношения), а последнее позволяет как раз одновременно капитализировать и экстериоризировать отношения. Невозможность внешнего измерения труда (достигаемая при капитализме), неизмеримость value-affect не равна, однако, неограниченному кредиту, а предполагает внутреннюю, распределенную и одновременно фрагментарную калькуляцию отношений. В этом смысле у Винджа нет никакого контроля и никакой приватизации, которая могла бы помешать все более сложному конструированию стай (как экстериоризированных реляционных умов), хоров (как коннекционистских аффективных производств) и godsgift’ов, как производных субъективностей. Предела для роста онтологического капитала не существует, поскольку он совпадает с границей «Transcend».

Дата публикации: 15.01.12
Проект: Философия фантастики

© Кралечкин Д. 2012